– Вот как! Дерзить мне вздумала! Не позволю! – и, замахнувшись было, старик вдруг остановился, вперив взгляд в нежеланного внука. С неожиданной для такого столь пожилого человека прытью он подскочил к мальчику и прежде, чем мать успела кинуться и защитить, схватил того и поднял за руку в воздух. Ребенок зашелся в крике. – Никому не позволишь?! Как же! – он захохотал, как безумный или как дьявол, и, тряхнув мальчонку, будто тот был тряпичной куклой, ринулся к окну. Комната, где все происходило, располагалась на третьем этаже огромного особняка. Поэтому он, распахнув рамы и поставив визжащего и брыкающегося ребенка на подоконник, торжествующе взглянул на дочь: – Я вышвырну этого псенка вон прямо сейчас. От него только мокрое место останется. И ты!.. Ты, дура, ничего мне не сделаешь! – и, запрокинув голову, вновь полоумно рассмеялся.
– Ошибаешься, ты сильно ошибаешься! – теперь голос женщины дрожал, как и воздух вокруг нее. Хрупкую фигурку окутало яркое сияние. – Очень даже сделаю, потому что у меня есть оружие, которого ты не учел, – ярость матери! А еще – ты угадал: я – в цвету, и я – Роза, Цветок Богини.
– Что за бред ты мне тут несешь? – взвился старый Торндайк. – Лучше о своем чаде подумай!
– Я как раз о нем и думаю! – и зашептала что-то, отчего воздух вокруг начал потрескивать, а волосы ее, вставшие дыбом, заискрились. Из этого света появились шипы и развернулись остриями в сторону примолкшего и испугавшегося мужчины. – И ты, ничтожный смерд, узришь мое Цветение!
Ослепительно полыхнул свет, и сотни клинков разом вонзились в тело старика. Но у Эванджелин не было жалости к нему: переступив через бьющееся в конвульсиях тело отца, она подхватила сына и прижала к себе.
– Сынок, дорогой, я никому больше не позволю обидеть тебя! – исступленно шептала она, и ребенок, переставший плакать и затихший, сейчас гладил ее и успокаивал:
– Мамуля, нинадя! Нинадя!
– Да, сынок, да, мой милый Ричард! Не буду! – она взяла его на руки и побежала к двери. – Мы уйдем из этого проклятого дома! Далеко! И всегда-всегда будем вместе!..
…Скрижаль захлопнулась, изображение, окружавшее зрителей со всех сторон, из-за чего казалось, что они сами находятся в гуще событий, исчезло, и невольные свидетели перевели дух.
Первым пришел в себя Гарфилд. Он посмотрел на Ленуа и Эрмиджа, как на чокнутых, и сказал, хмыкнув:
– Ну и что вы мне этим доказали… То, что у Ричарда было тяжелое детство, и так всем известно… Но про отца моего – здесь ни слова. Зачем вообще понадобилось это представление?
Заговорил Ленуа. Он стоял в просвете, образованном лунным сиянием, привалившись к стене и глядя перед собой невидящим взглядом. Голос его прозвучал глухо и отчужденно:
– Падение Цветка – явление чрезвычайное и весьма редкое. За убийство человека любым из нас – Садовником ли, Цветком ли – полагается очень строгое наказание. Эванджелин умирала долго и мучительно. Но самым ужасным для нее было то, что ее малыш останется один-одинешенек. Ведь она прекрасно знала, что собственному отцу он не нужен.
– Как же это? – тревожно прошептала Мифэнви, вцепившись в лацканы Колдерова сюртука. Она приподняла голову и неотрывно смотрела мужу в глаза, словно вопрошая именно его: – Ведь она же говорила своему отцу, что любит и любима?
Эрмидж хмыкнул:
– Вы, женщины, склонны принимать желаемое за действительное… Адам никогда не давал ей ложных надежд. Сразу сказал: единственная цель их сближения – зачатие ребенка. Ордену во что бы то ни стало нужен был Светлый. Но вам же, глупышкам, любовь подавай. Вот и пришлось ему применить Соблазн. Он так похож на обжигающую страсть, и подобное сходство не готов уловить тот, кто сам не прочь обмануться.
– Хорошо, так все и было: уж если Созерцатель говорит – значит, правда. Но я снова не понимаю, при чем тут я.
Эрмидж вздохнул.
– В ордене есть дурацкий обычай: Подмастерье должен отдавать своего первенца на воспитание Мастеру. Именно так, по Корневым Постулатам, появляются Привратники. И сын никогда не должен узнать, кто его отец. Но я с самого начала не хотел играть в эту игру. Тем более что твоя мать умерла от родильной горячки, потому что Адам даже не удосужился прислать Целителей. Подумаешь, какая-то Резеда, почти Сорняк. А я любил ее, мою крошку Ирму, у тебя, Гарфилд, ее глаза… – Эрмидж судорожно сглотнул и замолчал. Повисла напряженная тишина, прерываемая только взволнованным дыханием собеседников да редкими отдаленными шорохами. Наконец Уильям заговорил снова, слова пробивались, как сквозь вату: – Умирая, она сжимала мою руку и умоляла: «Не отдавай им нашего мальчика!» И я поклялся ей, понимаешь, поклялся! – заорал он, сжимая кулаки… И Мифэнви бросилась к нему.
– Успокойтесь! Все случившееся – ужасно! – сказала она, касаясь его руки.
– Нет, добрая девочка, – прорычал Эрмидж, зло сверкнув на нее глазами и отбросив ее ладонь, – ужасно – это то, что утром они пришли и забрали моего сына. Оставили меня выть от горя с мертвой женой на руках.
– Но…