Цусимский синдром

Хм… Интересно. И прям для всех-всех?.. И устойчивый?! Не верю! Превозмогая тошноту, я отчаянно пытаюсь собраться с мыслями…

То ли от вида собеседника, то ли углядев сомнения на зеленеющем его, то бишь моем, лице, но тот все же убавляет пыл:

– Ну… Почти для всех. – Улыбку сменяет скорбное выражение. – Проблемы с телеграфированием остаются на «Николае» и «Нахимове»… И броненосцах береговой обороны… До них не успел добраться… – Мичман виновато разводит руками. – Вчера был отдан приказ, запрещающий использовать передачу…

– А что с приемом? Получали какие-нибудь сигналы? – В ногах появляется предательская слабость, и я хватаюсь за ближайшую точку опоры. Которой неожиданно оказывается матрос-сигнальщик.

Заметив мое состояние, мичман абсолютно серьезно произносит:

– Два часа назад были получены первые незнакомые знаки. Примерная дистанция: сто тридцать – сто пятьдесят миль до передатчика. Вам надо сходить в лазарет, господин поручик… – сквозь вату в ушах доносится до меня участливый голос. – Давайте я помогу спуститься…

Когда я вновь поднимаюсь на палубу, над морем вовсю сгущаются сумерки. Солнца не видно, и его присутствие угадывается лишь намеком – по светлому отблеску у горизонта. Где-то там, на самом краю свинцового покрывала неба.

Эскадра из тридцати вымпелов медленно вползает в Корейский пролив, чтобы завтрашним днем подойти к своему возможному кладбищу – Цусимским островам.

Время – далеко за полночь. Не видно ни зги. Хотя что такое эта «зга» – я понятия не имею. Знаю лишь такое выражение с самого детства. Употребляемое, как правило, в книгах про море. Вот и пользуюсь.

Как ни всматриваюсь, не могу различить ничего за бортом. И каким образом задние мателоты угадывают направление – для меня остается загадкой. Передвигаться по палубе при такой качке становится опасным для жизни – волны то и дело перехлестывают через корпус корабля, грозя смыть незадачливого недотепу за борт. Меня… Не успеваю я спуститься с мостика, как ледяной душ немедля окатывает меня с головы до ног, не оставляя сухого места. Брр… В довершение всего – я позорно поскальзываюсь, безнадежно шмякаясь о дощатый настил.

Потирая ушибленную пятую точку и вполголоса матерясь, я буквально «сливаюсь» в нутро корабля подобно воде, спускаемой в керамическую емкость.

Поздний час, но броненосец и не думает засыпать: в полумраке коридора слышен топот ног, мелькают причудливые тени, искажаемые скудным освещением. Прохожу, отчаянно обтекая, мимо группы матросов – те о чем-то взволнованно перешептываются в углу…

– Ваше благородие!..

– Да?.. – останавливаюсь, удивленно оборачиваясь. Не часто ко мне обращаются нижние чины.

– Скажите вот… – Молоденький паренек неуверенно переминается с ноги на ногу. Наконец набравшись храбрости, решается: – Ваше благородие, япошки – они ведь не проворней нас? Разобьем их, чужеядов хобякских?..

У парня веснушчатое лицо и смешной говор, какого давно не встретишь в моем времени. Наверняка – из трюмных, как и остальные: чумазые лица, робы измазаны маслом. Ждут ответа.

«Чужеяды хобякские» – сильно сказано, надо будет запомнить!..

– Тоды с мостика говорили, что адмиралу секрет сказывали… – подключается второй, делая шаг вперед. Квадратное лицо его колоритно дополняет угрюмый взгляд. В мутных глазах читается подобие вызова, хоть и тщательно скрываемого. – Как их получше разнести, нехристей. Послушали его высокоблагородие вас? Победим ведь?

Врать – бессмысленно, на меня глядят отнюдь не идиоты. Отделаться чем-то фальшивым, вроде советского: «Партия в бой зовет», – тоже никак не получится… Раскусят. Да и не хочу я обманывать вас, парни. Не мне это делать перед вами, принявшими мученическую, страшную смерть… Всего лишь через два дня. Поэтому…

– Каждый должен хорошо выполнять то дело, на которое поставлен… – Я пристально смотрю в глаза угрюмого. – Адмирал – умело командовать, комендор – метко целиться… Быть на своем месте, делая вклад в общее дело. Тогда… – К горлу неожиданно подкатывает ком, и, кажется, вовсе не от морской болезни. – Тогда и никакой японец нам не страшен, мужики. А его превосходительство… – Уже собираясь идти дальше, я все же останавливаюсь. – Его превосходительство сделал все, чтобы мы увидели родные берега. Остальное – не от него зависит…

Спиной ощущая провожающие взгляды, я все же не оборачиваюсь, продолжая шагать по длинному коридору, то и дело задевая стены от качки. «Вам-то хоть есть куда стремиться, а вот мне… Мне некуда. Мой родной город хоть и нарисован на карте Российской империи, и даже узнаваем в некоторых местах… Только вот нет там никого, как и во всем вашем мире… Кто хоть чуточку может быть для меня родным. Нет, и не скоро появится…

Единственный близкий мне человек во всей вселенной – Матавкин, и ноги сами приводят их мокрого обладателя к здравпункту.

Открываю знакомую дверь: почти полная темнота, в которой угадывается несколько сидящих в кружок фигур. Зажжена лишь тусклая лампочка в операционной, дверь в которую приоткрыта.