Центральное место в его произведениях занимает учение о «праздном классе». Веблен в согласии со ставшей классической теорией Л. Моргана различает несколько стадий исторического развития человечества: период ранней и поздней дикости, хищного и полумиpного варварства, ремесленную и промышленную стадии499.
На ранних стадиях люди жили в условиях сотрудничества. Мыслитель полагает, что в это время не было собственности, обмена, механизма ценообразования. Позднее, когда был накоплен излишек материальных благ, военноначальники и жрецы нашли выгодным править другими людьми. Так началось формирование «праздного класса», а вместе с ним переход от дикости к варварству.
По мере того как мирные занятия уступали место военным походам и грабежам, подавлялся свойственный человеку инстинкт мастерства. Если раньше человек боролся в основном с природой, то теперь – с другим человеком. В центре нового образа жизни, по мнению Веблена, воцарилась частная собственность, у истоков которой стояли насилие и обман.
В более поздние исторические эпохи окончательно сформировалась общественная иерархия, и «праздный класс» расположился на вершине социальной пирамиды500. Внешними признаками отличия стало выставленное напоказ безделье и потребление, рассчитанное на демонстрацию богатства («демонстративное расточительство»)501.
В современном обществе праздность воспринимается критически и рассматривается как оборотная сторона деятельной жизни. Человек работает или не работает, т. е. ведет праздную жизнь.
Однако человек может существовать, не работая, и имеет на это право, если у него есть средства, позволяющие ему вести подобный образ жизни. При этом совершенно необязательно, что не работают только хорошо обеспеченные люди. Неимущий человек также может вести бездеятельную жизнь. Так было в доиндустриальную эпоху, так может быть и в новейшее время. Если материальное благосостояние позволяет человеку делать выбор – работать или нет, то из этого вовсе не следует, что материальное неблагосостояние лишает человека этой альтернативы и является обязательным условием поиска работы. Материально не обеспеченный человек также может выбрать праздный образ жизни, сообразуясь с личностными устремлениями.
Социолог С.С. Ярошенко пишет, что «мыслители доиндустриального общества считали бедность идеальной и приемлемой формой существования для малоимущих людей. Это нашло отражение в канонизации образов бедствующих людей и образовании “нищенствующих монашеских орденов”. Бедность воспринималась как духовно-облагораживающее условие жизни. На подобное отношение к бедным повлияли религиозные постулаты и христианская традиция, согласно которым помощь нищим была богоугодным делом, и бедность воспринималась как принцип жизни, сознательно выбираемый и отстаиваемый»502.
Бедность и ее крайняя форма проявления – нищенство, требующие обязательного общественного вспомоществования, не связывались с понятиями ответственности людей за свое положение. Бедняк в христианском мировоззрении был другом Бога, образом Христа, судьей, изобличающим фарисейство светской сущности. Проповедники и моралисты часто представляли бедняка как средство спасения богача, подчиняя таким образом первого интересам второго. Моральное принятие бедности нашло отражение в ценностной системе общества, которая отводила экономическому развитию незначительную роль и была основана на идеале непредпринимательства503.
А.Я. Гуревич отмечал, что «бедность – характерное явление эпохи феодализма. Но бедность не осознавалась в эту эпоху (по крайней мере до довольно позднего времени) как самостоятельная социальная и экономическая проблема. Проблема бедности рассматривалась в контексте совершенно иных проблем, более значимых для средневекового сознания. Либо бедность интерпретировалась в терминах сословно-юридического деления общества: бедными считали незнатных, непривилегированных, и поэтому в оппозиции “благородные–бедные” не видели логической несообразности, поскольку эти понятия не были чисто экономическими, имущественными. Либо в бедности видели состояние избранничества: pauperes Christi, “бедняки Христовы”, были людьми, отказавшимися от земных благ, для того чтобы вернее достичь Царствия Небесного. Иначе говоря, язык экономических категорий также не обладал автономией, – он в свою очередь оказывается “наречием” некоего “метаязыка” культуры, в котором понятия и термины экономики, богословия, права не расчленены»504.