Цивилизация

К тому же что знал о жизни один из этих пессимистов – немец, что знал он о той жизни, о которой создал. безапелляционную, скорбную теорию, написанную в столь докторальном и в столь величественном тоне? Все, что мог знать человек, который, подобно этому псевдогениальному философу, пятьдесят лет прожил бы в угрюмых провинциальных меблированных комнатах и отрывал бы глава от книг лишь для того, чтобы побеседовать за табльдотом с гарнизонным прапорщиком! А другой потомок Израилев, герой Песни Песней, весьма тщеславный царь Иерусалимский, пришел к мысли, что жизнь – это всего лишь мечта, когда ему было уже семьдесят пять лет, когда власть уже ускользала из его дрожащих рук, а его гарем с тремястами наложниц стал смешным и ненужным для его одряхлевшего тела. Один из них провозглашает мрачное уныние о том, что ему неизвестно, другой – о том, что ему недоступно. Но дайте этому славному Шопенгауэру жизнь, столь насыщенную и полную, сколь жизнь Цезаря, – и куда денется его шопенгауэризм? Верните этому начиненному литературой монарху, который так много поучал и наставлял Иерусалим, молодость – и куда денется его Екклезиаст? К тому же зачем благословлять или проклинать жизнь? Счастливая или скорбная, плодотворная или пустая, жизнь есть жизнь. И безумны те, которые, дабы прожить жизнь, тотчас заволакивают ее тяжелыми завесами печали и разочарования, так что весь путь их становится черным – не только в поистине темных местах, но даже и там, где сверкает приветливое солнце. Из всего сущего на земле лишь человек ощущает боль и разочарование в жизни. И он ощущает их тем сильнее, чем длительнее и больше работа его разума, который и делает его человек ком и который отделяет его от всей природы, спокойной и инертной. Именно благодаря предельно развитой цивилизации доходит до предела его тоска. Следовательно, мудрость готова вернуться к доброй первоначальной цивилизации, которая заключается в том, чтобы обрести соломенную кровлю, клочок земли и зерно, чтобы его посеять. В конечном итоге, для того чтобы вновь обрести счастье, необходимо вернуться в рай и пребывать там, среди его виноградников, наслаждаясь покоем и полным освобождением от цивилизации, созерцать, как резвится в тимьяне ягненок, и подавлять в себе стремление к скорбному древу Познания! Dixi![6]

С изумлением слушай я этого новейшего Жасинто. Это было истинное, потрясающее воскрешение Лазаря. «Surge et ambula»,[7] – шептали ему леса и воды Торжеса, и он поднялся из могильной глуби Пессимизма, расстался с фраками от Пуля, et ambulabat,[8] и стал счастливым. Когда я вернулся к себе в комнату, – это было в те часы, которые надлежит посвящать просторам полей и Оптимизму, – я взял в свои руки ныне твердую руку моего друга и, полагая, что он наконец-то достиг истинного величия, ибо он обрел истинную свободу, продекламировал ему мои благопожелания в стиле моралиста из Тибура:[9]

– Vive et r'egna, fortunate Jacinthe![10]

Малое время спустя через открытую дверь я услышал звонкий, молодой, простодушный, веселый смех. Это Жасинто читал «Дон Кихота». О, блаженный Жасинто! Он сохранил яркую способность к критике и вновь обрел божественный дар смеха!

Прошло четыре года. Жасинто все еще живет в Торжесе. Стены его дома по-прежнему отлично побелены, но остаются голыми.

Зимой он носит грубошерстный плащ и разжигает жаровню. Чтобы позвать Грило или же горничную, он хлопает в ладоши, как это делал Катон. Пользуясь милым сердцу досугом, он уже прочитал «Илиаду». Бороду он не бреет. Он останавливается на лесных тропинках и беседует с детьми. Все местные семьи его благословляют. Я слышал, что он собирается жениться на сильной, здоровой и красивой девушке из Бианеса. Разумеется, от этого брака произойдет род, угодный господу!