Специфические условия Кавказского театра военных действий также стимулировали мобилизацию местных контингентов. Полковник Краевич в «Военном обзоре Рионского края» считал целесообразным привлекать грузин к службе в иррегулярных частях: «Способность к аванпостной службе и действиям малой войны, воинственный дух, привычка и умение обращаться с оружием, знание и привычка к горной местности делают из милиции превосходное войско для выполнения всех действий до решительной встречи с неприятелем и при столкновении в открытом бою; по крайней мере, с турками, милиция, несмотря на неправильность строя, отсутствие военного образования, малое знакомство с требованиями дисциплины и вообще, несмотря на свой главный характер как войска иррегулярного, одерживала блистательные победы. Нужно воспользоваться военными способностями населения, которое еще не отвыкло от оружия и радостно откликается на военный призыв»[78]. Мысли о необходимости использовать местные кавказские ресурсы для пополнения армии приходили в голову начальства в связи с высокой смертностью солдат, непривычных к климату Грузии и Азербайджана[79]. О том же писал и известный публицист В. Величко: «В армии русские… теснее всего сходятся с грузинами… Генералы из грузин популярны среди русских солдат, как люди с надлежащей осанкой и мужественные»[80]. Сказанное, скорее всего, соответствует действительности. Офицер-дворянин, независимо от своего происхождения, был «барином», социокультурным чужаком для солдата, выходца из крестьянства. И не так уж важно, говорил ли он чисто по-русски или с акцентом. Все равно это был не народный русский язык. Доверие и популярность среди солдат начальник завоевывал своей храбростью и «удачливостью», к какой бы национальности он ни принадлежал.
Можно смело говорить, что в правительственных кругах имела место своего рода «грузинофилия». «Неурядицы» начала XIX века, потребовавшие депортации правящей фамилии за пределы края, участие многих князей в разного рода мятежах, восстание 1812 года в Кахетии, восстание 1821 года в Гурии, заговор князей 1825 года, сотрудничество представителей мингрельской и имеретинской знати с противником в 1854— 1855 годах[81] — все это не поколебало доверие Петербурга к грузинам. И это на фоне сомнений в лояльности других народов, дававших для того куда меньше поводов. Оставим за скобками поляков — старые счеты (1612 и 1812 годы), восстания 1831 и 1863 годов давали правительству веские основания для применения к ним дискриминационных мер. Финны в своем движении к независимости не только не вступали в схватку с правительственными войсками, но и не выходили за рамки, очерченные законом. Тем не менее власти с большой тревогой смотрели на Северо-Запад, хотя и воздерживались здесь от дискриминационных мер. Не встречали препятствий для успешной карьеры и немцы-остзейцы, хотя бытовой «антигерманизм» был довольно заметен в российском обществе. Не было примеров у правительства и «ненадежности» бурят, но в 1838 году генерал-губернатор Восточной Сибири В.Я. Руперт настаивал на ликвидации бурятских и тунгусских иррегулярных полков, называя их «опасными по единоверию с заграничными монголами»[82].
Грузины же оставались вне всяких подозрений. Член комиссии по составлению «Проекта по управлению Кавказом» Р. Фадеев считал, что «для русского государя грузины такие же православные подданные, как кровные русские, и на войне их можно ставить под ружье всех поголовно, даже с их собственными офицерами»[83]. Правительственные чиновники сходились в высокой оценке преданности жителей Западной Грузии (имеретин, гурийцев и мингрелов)[84]. Православие грузин не позволяло вводить против них какие-либо ограничения. К тому же в «иерархии верности» инородцев грузины стояли на первом месте. Массовым явлением были браки русских офицеров с местными жительницами, в результате чего в некоторых полках Кавказского округа в жилах половины штаб-офицеров текла туземная кровь[85].
Таким образом, нерусские корни Павла Дмитриевича Цицианова нисколько не мешали ему делать военную карьеру. Все зависело от его личных данных и, разумеется, от благосклонности фортуны.