Цицерон

С тревогой и отчаянием смотрел Цицерон на друга. Как только он узнал обо всем, он тогда же, вечером мартовских ид, поднялся к нему на Капитолий. Он предлагал немедленно спуститься, созвать сенат, пользуясь его смятением, провести нужные декреты и организовать временное правительство. Ибо уничтожить нужно не только диктатора, но и диктатуру, говорил он. Антоний же столь свиреп и опасен, что должен быть немедленно казнен. Реакция Брута поразила оратора. Он долго молчал, потом поднял голову и стал умолять Цицерона немедленно идти к Антонию и просить его стать на сторону Республики. Напрасно изумленный оратор доказывал, что пока Антоний напуган, он обещает все что угодно, но, как только он почувствует силу, то обо всем забудет. Брут, казалось, его не слышал (Phil., И, 88–89). А на другой день Антоний уже собрал вокруг себя силы. И пока Брут колебался, он уже как власть имущий созвал сенат. И — тут мы едва верим своим ушам! — заговорщики не решились сойти с Капитолия и вместо себя послали в сенат Цицерона. Создается впечатление, что героические тираноубийцы прятались за спину слабого старика. В конце концов они спустились в город, только взяв заложников!

Вскоре стало очевидно, что время упущено. Власть захватил Антоний. Положение Брута становилось все опаснее. Он уже не решался выйти на улицу днем и сидел дома, забаррикадировавшись. А затем он и вовсе бежал из Рима и прятался в своих имениях. Удивительно другое. Кроме Брута, в заговоре участвовало много решительных энергичных людей. То были офицеры и полководцы. Они привыкли действовать, а не говорить. Они требовали от окружающих беспрекословного подчинения. И что же? На всех напали те же ужас и апатия. Они затаились и, сжавшись от ужаса, ждали неизбежного удара.

Цицерон с грустью говорил, что заговорщики проявили отвагу мужчин, но здравый смысл малых ребят (Att., XV, 14, 2). «Будь я в их числе, я уничтожил бы не только царя, но и царскую власть. И, как говорится, если бы перо было в моих руках, я бы довел до конца не только первый акт, но и всю трагедию» (Phil, II, 34). Он и сейчас твердил, что не все потеряно — надо воззвать к италийской молодежи, которая ненавидит тиранию. Но Брут так ничего и не сделал. Наконец стало ясно, что ему нельзя оставаться в Италии. Он решил отправиться в Грецию. Заявлено было, что спаситель отечества жертвует собой для народа и уезжает, дабы избежать гражданской войны. В эти дни Цицерону особенно отвратительным казалось непрерывное вмешательство Сервилии в планы тираноубийц. Между тем эта дама жила в домах политических изгнанников, которые диктатор подарил ей. Со своей обычной пронырливостью она уже успела приобрести дружбу следующего тирана Антония и выхлопотала у нового приятеля почетное и доходное назначение для Брута. Цицерону досадно было, что Брут ничего не замечает, во всем советуется с мамашей и готов принять милости из рук Антония.

Брут твердил, что действовать решительно ему мешают любовь к законности и гуманность. Он боится гражданской войны и не может осудить на смерть невинного гражданина Антония. Увы! Цицерон ясно видел, что любовь к законности обернется новой диктатурой, а гуманность — морем крови невинных людей. Уже было ясно, что в Риме появился новый тиран — Марк Антоний. Итак, иды марта дали только одно — Цезарь был заменен Антонием. Такая мена казалась Цицерону ужасной. «Разве тебя хоть в каком-то отношении можно с ним сравнить? — говорил он впоследствии, обращаясь к Антонию. — У него был талант, ум, память, образование, настойчивость, он умел обдумывать свои планы. На войне он совершал дела, хоть и гибельные для государства, но великие… Сторонников он привязал наградами, врагов — надев личину милосердия» (Phil., II, 116). А Антоний!..

Перед отъездом Брут прислал прощальное письмо Антонию, теперь всесильному тирану. Написано оно было от имени Брута и Кассия. «Мы прочли твое письмо… оскорбительное, угрожающее, словом, такое, которое менее всего подобало бы получать от тебя нам. Мы не причинили тебе ни единой обиды… Нам неприлично, нам не подобает страшиться опасности. А Антонию не пристало приказывать тем, кому он обязан своей свободой. Если бы мы хотели междоусобной войны, твое письмо не могло бы нас остановить. Ведь угрозы бессильны над свободными людьми… Вот наши намерения — мы хотим, чтобы ты жил в свободном государстве, был велик и славен. Мы призываем тебя отложить вражду, но собственную свободу ценим больше, чем твою дружбу… Мы молим богов, чтобы твои действия обернулись благом и для Республики, и для тебя самого. Если же это невозможно, пусть повредят они тебе как можно меньше, а Республика будет здорова и славна» (Fam., XI, 3). Буассье называет это письмо восхитительным. На мой взгляд, восхищаться тут нечем. Это пишет человек, который вверг Рим в пучину гражданских войн, бросил его в жертву свирепому Антонию и перед этим-то Антонием кокетничает своими красивыми чувствами.