Цицерон

И вдруг этот Брут оказался гнусным ростовщиком! От Брута можно было ожидать всего, только не этого. Поклонники героя немедленно ринулись на его защиту. Буассье, описав подвиги Брута в Малой Азии, замечает: «Нельзя все же сомневаться в его бескорыстии и честности»^{72}. Дело в том, объясняет он, что Брут просто поступал так, как все остальные. Все римляне вели себя точно так же в провинции. Исключение составлял один лишь Цицерон. Это объяснение всегда меня поражало. Во-первых, если Брут делал то же, что и все, чему же в таком случае «ужаснулся» Цицерон? Ведь он отнюдь не был неопытным наивным юношей. Это был адвокат, всю жизнь как раз ведший дела откупщиков. Изумить его было трудно, но Брут все-таки изумил. Далее. Цицерон ссылается на авторитет Катона. Значит, во всяком случае Катон тоже был исключением. Наконец, удивляет меня формулировка «Нельзя все же сомневаться в его бескорыстии и честности». В наше время очень многие занимаются грязным и даже преступным бизнесом (будущий историк напишет, что в конце XX века так поступали все). Может быть, это и оправдывает подобных людей. Но все-таки я бы не назвала такого рода дельца бескорыстным. Вообще весь этот пассаж кажется мне несоответствующим тонкому, блестящему уму французского историка. Я вижу ему одно объяснение: Буассье был ослеплен любовью к Бруту и хотел сохранить вокруг него сияние любой ценой.

Но как же в таком случае понять поступок Брута? Как согласовать удивительные добродетели в стиле древних героев с грабительскими налетами в духе Верреса? Неужели Брут был притворщиком и лицемером? Думаю, что нет. Мне представляется, что Брут обладал умом догматическим, был ригористом, следовавшим строгим, раз навсегда установленным правилам. Но вот правила эти он слышал обыкновенно из уст людей, которых боготворил. Всю свою жизнь он следовал за каким-то любимым вождем — Катоном, Цезарем, Цицероном. Даже самые горячие его поклонники, как, например, Плутарх или Лукан, приписывают все важнейшие решения в его жизни чужому влиянию. Его детство и юность прошли под знаком двух людей: матери и дяди. И если Катон возносил его в заоблачные высоты, мать тащила обратно на землю. Сейчас, очевидно, победила мать. Тем более что она нашла нового могущественного союзника. Дело в том, что тестем Брута был тот самый Аппий Клавдий, которого Цицерон называет чудовищем. Совместными усилиями они убедили Брута бросить ребячиться и заняться наконец делом. В Киликию он приехал в свите тестя, был при нем квестором. Аппий учил его жизни; он же дал зятю отряд кавалерии, чтобы выбить деньги из саламинцев. Когда же в Риме Аппия привлекли к суду за чудовищные злоупотребления в провинции, защитником его выступил верный зять.

После этого события Брут и Цицерон охладели друг к другу. Оратор видел в Бруте бессовестного ростовщика. Брут же был обижен на то, что Цицерон отказался порадеть о его делах, и считал, что виной недоброжелательство. К тому же Брут держался с Цицероном с нестерпимой важностью, сурово укорял его, был надут и надменен. Оратор признавался Атгику, что не может найти с ним общего языка (Att., VI, I, 8). И он открыто стал предпочитать этому новоявленному герою своих молодых друзей. Они тоже были грешниками, но веселыми грешниками — не корчили из себя святых и были милы и остроумны. Оратор не подозревал, что пройдет всего несколько лет и не будет для него никого дороже этого самого Брута, к которому он отнесся так холодно.

Вскоре после событий в Киликии вспыхнула гражданская война. Все были в смятении, в том числе и Брут. Лукан рисует такую сцену. Глухой ночью Брут является к Катону и спрашивает, что делать. Он молит дядю «наставить его слабый разум» и «избавить от колебаний». Для него единственный вождь в жизни Катон. Одно его слово — и он спасен. Он знает, что Катон хочет ехать к Помпею. Но неужели дядя решится обагрить свой меч в братоубийственной резне? Не лучше ли оставаться в стороне от войны? Катон отвечает, что не может сидеть сложа руки, когда «рушится твердь», «крушатся миры и созвездия». Он знает, что дело их обречено, что сам он всего лишь «воин призрачных прав и безнадежный страж законов». Но как отец идет за гробом единственного сына до самого погребального костра, так и он до конца пойдет за гробом свободы и в последний раз обнимет труп Рима (Phars., II, 234–325).