Цитадель

— Да, Пейдж был славный малый. Хороший старый врач-практик, — сказал задумчиво Денни. — Вы знаете, я ненавижу самое это название и все, что с ним связано. Но Пейдж делал честь своей профессии.

Наступило молчание. Все трое думали об Эдварде Пейдже, который все те годы тяжелого труда, что он провел в Блэнелли, среди куч шлака, мечтал о Капри, о его птицах и жарком солнце.

— А у вас какие планы, Филипп? — спросил, наконец, Эндрью.

— Право, еще не знаю... Я что-то заскучал, — сухо усмехнулся Денни. — В Блэнелли все кажется иным с тех пор, как вы оба оттуда сбежали. Пожалуй, прокачусь за границу. Поищу места судового врача, если только меня захочет взять какой-нибудь паршивый грузовой пароходишко.

Эндрью молчал, опечаленный мыслью о том, что этот способный человек, подлинно талантливый хирург, сознательно тратит понапрасну свою жизнь, с каким-то садизмом разрушая самого себя. Но действительно ли жизнь его разрушена? Кристин и Эндрью часто говорили о Филиппе, пытаясь разрешить эту загадку. Они смутно слыхали, что Денни был женат на женщине, принадлежавшей к более высокому кругу, чем он, и она пыталась заставить его приноровиться к условиям врачебной практики в той среде, где не создашь себе репутации, делая блестящие операции четыре дня в неделю, если не будешь охотиться остальные три дня. После того как Денни ради жены пять лет терпел эту жизнь, она отплатила ему тем, что бросила его ради случайной связи с другим. Неудивительно, что Денни зарылся в глуши, презирал условности и ненавидел ортодоксальный уклад жизни. Но, может быть, наступит день, когда он вернется к культурному существованию.

Они проговорили до вечера, и Филипп остался до последнего поезда. Он с интересом слушал рассказ Эндрью об условиях работы в Эберло. Когда Эндрью, негодуя, заговорил о вычетах из заработка младших врачей в пользу Луэллина, он сказал со странной усмешкой:

— Думаю, что вы недолго с этим будете мириться.

После отъезда Филиппа Эндрью день за днем все более чувствовал, что ему чего-то не хватает, что в работе его есть какой-то непонятный пробел. В Блэнелли рядом был Филипп, и он постоянно ощущал крепкую связь с ним, их объединяло общее дело. В Эберло же у него не было ни с кем такой связи, не было товарищеского единения с другими врачами.

Доктор Экхарт, его коллега по Западной амбулатории, несмотря на бурный характер, был человек приятный. Но он был стар, жил как-то автоматично, работал без капли воодушевления. Правда, благодаря долгому опыту он, по его собственному выражению, «чуял воспаление легких, как только сунет нос в комнату больного», очень ловко накладывал гипс или лубки и был большой мастер вскрывать нарывы. Правда, иногда он любил блеснуть умением делать небольшие операции, тем не менее он во многих отношениях был человек отсталый. Эндрью находил, что он типичный представитель «добрых старых домашних врачей» (как называл их Денни), проницательных, добросовестных, опытных, обожаемых пациентами и широкой публикой, но в течение двадцати лет не открывавших ни единой медицинской книги и почти опасных своей отсталостью. Эндрью всегда готов был потолковать с Экхартом о деле, но у старика не было на это времени. По окончании рабочего дня он съедал свой суп из консервов, — любимым его блюдом был томатовый суп, — начищал наждаком новую скрипку, осматривал свой фарфор, потом тащился в клуб масонов играть весь вечер в шашки и курить трубку.

В обоих врачах Восточной амбулатории было также мало обнадеживающего. Доктор Медли, старший из них, человек лет пятидесяти, с умным и выразительным лицом, был глух, как пень. Если бы не это несчастье, над которым пошляки почему-то всегда потешаются, Чарльз Медли достиг бы гораздо большего, чем должность младшего врача в глуши Уэльса. Он, как и Эндрью, интересовался главным образом внутренними болезнями. Диагност он был замечательный. Но когда пациенты разговаривали с ним, он не слышал ни слова. Разумеется, он научился понимать их по движению губ. Но он был очень робок, так как часто при этом делал пресмешные ошибки. Мучительно было видеть, как его полные тревоги глаза с отчаянно-вопросительным выражением непрерывно следили за движением губ того, кто обращался к нему. Он так боялся сделать серьезную ошибку, что прописывал лекарства в самых ничтожных дозах. Жилось ему трудно, так как взрослые дети требовали и забот и больших расходов, и он, как и его увядшая жена, превратился в беспомощное, странно трогательное существо, трепетавшее перед доктором Луэллином и комитетом, жившее в вечном страхе, что его вдруг лишат места.