Цирк в пространстве культуры

Победитель, покрытый ветками, лентами и шарфами, гордо объезжает цирк, тихонько проводя вспененных, взъерошенных коней. Он стал свободным человеком, получил полный золота призовой кошелек, драгоценные одежды, золотое кольцо и пальмовую ветвь. Его торжеству мог бы позавидовать цезарь!

Песок разглажен: ждут нового состязания. Но что это? Какой-то грохот раздался в нижней части цирка. Дикие вопли: все вскакивают с мест… Что за ужас! Верхние деревянные подмостки и скамейки, не выдержав напора волнующейся толпы, рухнули, увлекая за собой мужчин, женщин и детей. Груды тел сыплются на арену: раненные, раздавленные, истекающие кровью, молящие о помощи. Грузные столбы, балки, скамьи с грохотом валятся друг на друга. Кровь по мрамору нижних плит стекает на арену. Несчастные с четвертого яруса падают вниз на песок, напрасно стараясь схватиться за выступ или перила.

В бешеной суматохе народ стремится к выходам, карабкаясь по уступам вверх, спрыгивая вниз, заботясь только о себе, покупая свое спасение ценой жизни ближнего…

Между убитых и раненых носятся испуганные, вырвавшиеся из конюшен лошади. Двор в смятении удаляется, и цирк вскоре становится похож на огромное кладбище[150].

Одним из типичных примеров слияния смерти с триумфом в новейшем цирке конца XIX – начала XX века был номер «Могила гладиатора», во время которого закопанный глубоко в землю артист должен был через некоторое время выбраться наружу. Описывая этот номер в повести «Чаша гладиатора», Лев Кассиль, по сути, сравнивает завязку представления с погребением заживо: