Цирк "Гладиатор"

Татауров стал так же настойчиво, как и Никита, вешать на шею двухпудовку и раскачиваться с ней, сидя на стуле, понимая, что от этого больше толку, чем от ударов бутылкой по загривку. Он снова начал заниматься гимнастикой и даже завёл саквояж и нагрузил его тяжёлой галькой.

На одной из тренировок, обтираясь полотенцем, намоченным в солёной воде, Никита сказал Татаурову:

— А здоров же ты, Ваня. Рёбра–то мне все чуть не сломал. Не знаю, кого я ещё боюсь так, как тебя… Разве что Вахтурова…

— Боишься, боишься, а побеждаешь, — проворчал Татауров, тяжело отдуваясь.

— А ты бы ещё за неделю приготовился проигрывать схватку, — рассмеялся Никита, — тогда ещё быстрее бы проиграл. Ты выходишь на арену и думаешь: «Ну уж сегодня я проиграю». А я, наоборот, всегда думаю: «Ну уж сегодня я выиграю…»

— Тебе хорошо так говорить, — вздохнул Татауров. — Когда у тебя такая силища.

— Ха–ха–ха! — рассмеялся Никита и, хлопнув приятеля по спине мокрым полотенцем, заверил: — Да у тебя силы–то не меньше… Говорю тебе — ты слушай, леший.

Он бросил полотенце в таз, повернулся, и взгляд его упал на окно. К дому подкатывал извозчик.

— Никак Валерьян Палыч.

Коверзнев вошёл быстро, оглядел комнату, заговорил:

— Здорово, богатыри. Как тренировка? Почему Иван опять расстроен? О чём речь?

— Да вот я всё говорю ему, что с его бы силой можно никого не бояться, — охотно объяснил Никита.

— Умные речи слушать надо, — сказал Коверзнев, разваливаясь в кресле.

Татауров молча потупился.

Разглядывая его насмешливыми глазами, журналист спросил с издёвкой:

— Упрям ты, что ли? Или в самом деле такой флегматик? Не пойму. Борец всегда холериком должен быть.

— Ты сам холера, — беззлобно огрызнулся Татауров.

— Чудачина! Да я не о том. Характер надо ломать. Ты, понимаешь, — квашня. А должен быть пружиной. Вот ты и сейчас сидишь, слушаешь меня, а сам глаза опустил. Я тебя ругаю, а ты боишься посмотреть на меня… И по улицам ходишь — глаза опускаешь перед каждым встречным. А ты заставь себя смело смотреть на каждого, кто идёт навстречу. Приучай себя к этому. Вмени себе это в обязанность, как вменил в обязанность саквояж тяжёлый таскать. Мышцы не заплывают жиром из–за тяжёлого саквояжа — это хорошо. Но для тебя сейчас другое важно. Смелость, понимаешь, выработать… Злость, нахальство — как хочешь понимай… А мышцы у тебя и сейчас — дай бог каждому борцу… «Кураж» тебе нужен. Понятно?

— Понятно, — угрюмо отозвался Татауров.

Коверзнев вытащил из кармана свою маленькую прокуренную трубку, покрутил её между пальцами и, неожиданно подняв глаза на Татаурова, спросил:

— У меня есть сила воли?

— Есть.

— А ты знаешь, как я её воспитывал? Вот, например, решил раскурить трубку на ветру и пусть десять коробков спичек истрачу, а всё равно раскурю… Вот и ты себя заставляй так же всё делать. Ясно?

— Ясно.

— Ты бери пример с Никиты. Так он — сплошное добродушие, а стоит выйти на ковёр — становится злым…

Татауров тяжело задышал, а Коверзнев, раскуривая трубочку, спросил у Никиты как бы между прочим‑

— А Ефим Николаевич опять у Нины?

— У неё, — вздохнул Никита.

— Да, не уделяет он тебе сейчас времени… — сказал задумчиво Коверзнев.

Никита промолчал.

Коверзнев пустил к потолку струю голубого дыма и засмотрелся на неё.

А Татауров, исподлобья следя за ним, подумал: «Этот тонконосый — не дурак. Надо к нему прислушаться. Он, по крайней мере, хоть что–то предлагает, не как Верзилин».

Неожиданный вывод, что Коверзнев не дурак, удивил Татаурова. Действительно, почему он до сих пор считал журналиста шутом гороховым? Только из–за одежды? Конечно, куда красивее одевается Нинин брат — Леван: фрак и галстук бабочкой. Но ведь дело не в этом. И, в конце концов, чем плоха коверзневская бархатная куртка с напуском и шёлковый бант? Наоборот, это, видимо, нравится многим. А главное, что он создаёт славу. Ведь Никиту сделал он, а не Верзилин.

«Он, а не Верзилин», — повторил мысленно Татауров, и этот вывод ошеломил его. Всё проще, чем он думал! Надо войти в доверие к Коверзневу, понравиться ему — и карьера сделана! Когда тебя распишут во всех журналах, как Никиту, все борцы сами ложиться под тебя будут, а не будут, так хозяин заставит. Заставляют же сейчас Татаурова ложиться под Ивана Яго и Стерса. А кто знает, может, он и сильнее их; они ведь ни разу всерьёз не боролись — пощекотит Иван Яго на двадцатой минуте ладонь, Татауров и ложится.

Татауров натянул рубашку, заправил её в брюки и зашагал из угла в угол.

— Ишь, как тигра забегал, ха–ха–ха! — рассмеялся Никита.

— Не тигра, а тигр, — равнодушно поправил его Коверзнев.

А Татауров обхватил Никиту, сжал железным кольцом и неожиданно положил на лопатки.

Отдуваясь, отряхивая опилки, Никита сказал удивлённо:

— Ну, брат, и хватка! Так меня один Вахтуров сжимал… Я же тебе говорил! Говорил? Нет?

— Говорил, — согласился Татауров и поглядел на Коверзнева.

Тот наполовину сполз с кресла — почти улёгся, загородил ногами двери. Глядя сквозь густые клубы дыма, сказал:

— Вот это другой коленкор, — потом затянулся, выпустил дым: «Пф–пф–пф» — и пошутил грустно:

— Ты этак и в чемпионы мира выйдешь.