Цирк "Гладиатор"

— Господа! Действительно, справка из больницы для душевнобольных есть. Видите — он не в своём уме, и верить ни одному его слову нельзя. Он сам признался в этом. Здоровый человек не стал бы выступать против Сарафанникова, выходя для встречи с другим борцом. Конечно, он сумасшедший. А как боролся Сарафанников — вы видели сами, и никто никогда не поверит, чтобы под него надо было ложиться по уговору… — он сделал паузу. — Господа! Чемпион мира Омер де Бульон ждёт себе пару! Господа! Мы предоставляем право любому борцу или желающему из публики сделать ему вызов!

Корда хрипел, порывался вернуться на арену, ловил рукой бархатный занавес. Полицейские падали, висли на нём, утирали расшибленные носы.

37

— Ефим! Это неслыханно! Это позор! Что подумают о нас?! Надо писать опровержение!

Верзилин закусил нижнюю губу — думал.

— Вы правы, Валерьян Павлович, и я рад, что вы вернулись к своим прежним взглядам.

— Да что там вспоминать нашу ссору. Мы жизнь свою на то кладём, чтобы отстоять правду.

Рита смотрела расширенными глазами, переводила взгляд с одного на другого. Удивлённо спросила:

— Это что же? Значит, ты незаслуженно хвалил Никиту?

— Отстань, — отмахнулся от жены Коверзнев.

Он вскочил, дёрнул себя за бант — задыхался. Пошёл, шагая через ноги сидящих, расталкивая тех, кто поднялся.

Никиты в раздевалке не было, видимо ушёл домой. Борцы сидели нахмуренные; кое–кто уже был в пальто. Скандал мог сорвать сборы в цирке, а это значило, что они останутся без денег.

— Ты того, Валерьян Павлович… — сказал старый Луи Телье, глядя на него маленькими глазками. — Никита, конечно, ни при чём… С Бульоном боролся «бур»… и с Кордой тоже… А тут уж так вышло… бесполезно нам сопротивляться… Себя жалели… Конечно, не все из нас и знали об этом… Однако ставка у антрепризы на Никиту была… когда он ещё появился… Новое имя всегда сбор делает…

— Конечно, что мне с Никитой «бур» бороться — он мне рёбра переломает. Медведь! — сказал Аррюкиль. — Мне арбитр приказал ложиться, я и лёг. Мне же легче.

— Себя берегли, — пояснил Тимоша Медведев.

— Цирк есть цирк. Для публики, — вздохнул Телье. — Конечно, мы понимаем твоё желание… чтоб без подделок.

Коверзнев сел на край стола, слушал угрюмо, качал ногой. Полез в карман, достал трубку, закурил.

Картина выяснилась неприглядная. Было обидно до слёз, что его провели, как мальчишку.

Борцы говорили, поглядывая на дверь, боясь арбитра.

— Под Никиту не обидно лечь, а вот когда заставляют…

— О Корде мы вообще не знали. Раздевался в отдельной раздевалке, говорил мало…

— Я Маркиза знал. Ещё в Казани на выставке с ним боролся. Только это не он, по–моему…

— Судьба наша такая… Вот только, чтоб не обидно… Поддубный, Збышко, Никита, конечно… Нам тоже свои рёбра жалко…

— Опять же зрители… Им подавай интерес…

Злость закипела в груди Коверзнева. Но — молчал. Курил. Покачивал ногой.

Выслушав всё, пошёл в участок.

Пришлось дать взятку, чтобы пустили к Корде. Тот встретил его злорадным смехом:

— Что, господин писатель? Промашку дал?

— Дал, — сказал Коверзнев. Так же, как в цирке, он уселся на конторку, качал ногой. Воротник пальто поднят, шляпа надвинута на глаза, в зубах трубка.

— Ну, и как? Больно радостно, что твой Сарафан победил Евстигнея Пантюхина?

— Представь — радостно. Став Пантюхиным, ты Кордину силу не потерял?

— Чего? — растерялся борец.

— Пф–пф–пф. Силу.

— Силу? А‑а… нет.

— Пф–пф.

— Ну?

Коверзнев усмехнулся, не объяснил.

Борец насупился.

Докурив трубку, выбив её о ломаную чугунную пепельницу, Коверзнев спросил:

— Ты мне скажи: зачем ты это сделал? Всё потерял и ничего не выиграл.

Опять волосатые ноздри борца стали раздуваться, шея налилась кровью.

— Сволочи вы все! Чистюли! Честно хотите жить! Ненавижу!

— Дурак, — спокойно сказал Коверзнев.

— Ты!.. — задохнулся борец. — Я тебя… одним пальцем…

Коверзнев спрыгнул со стола и ударил перчатками по красной морде борца…

Статью он написал прямо в редакции. Это для него было парой пустяков. Он писал о том, что в угоду публике совершаются сделки между борцами, антреприза помыкает ими, как рабами, и даже самый солидный цирк Чинизелли, который мог бы гордиться тем, что несколько лет назад провёл первые в России мировые чемпионаты, скатился до подобных инсценировок, пытаясь замешать в это дело настоящих честных борцов — гордость русского спорта.

Когда статья была отправлена в набор, а копии её отданы репортёрам других газет, Коверзнев направился в цирк и попросил доложить господину Чинизелли, что хочет его видеть. Лакей сказал, что «господин директор» приказал его не принимать, а Коверзнев с усмешкой вырвал листок из блокнота и написал, что жалеет об их знакомстве и, как честный человек, не может хранить подарок от обманщика. Он положил записку в золотой портсигар и попросил лакея то и другое передать господину Чинизелли.