Цимес

Наташа хватается за мою руку и держится за нее цепко, как ребенок. У подъезда утыкается мне в грудь, поднимает на меня глаза и спрашивает:

— Ты позвонишь Рите?

— Конечно.

— Прости меня.

— А разве у меня есть выбор?

…Наш поцелуй длится и длится, и нет в нем горечи, словно мне, как и ей, Наташе, еще целых две недели и один день — до восемнадцати лет.

РИТА

Снег согнул бамбук,

Словно мир вокруг него

Перевернулся.

Он позвонил и сказал, что придет через полчаса.

Все на самом деле просто, как обычное уравнение. Не то чтобы мне до сих пор не дает покоя школьный курс математики, а как-то не получается забыть. Я — всегда вычитаемое. Меня вычитают, вычеркивают из жизни в который раз, и именно те, кого я люблю. Неизвестный член уравнения — это Наташа. Потому что, хоть я и знаю ее всю жизнь, оказалось, не знаю совсем. И, наконец, Марк, которого, как корень из числа, уже совершенно ни к чему извлекать из Наташи, да и вообще извлекать, ведь для меня его все равно уже нет, и какое мне дело до всего остального?

Пять лет счастья — это не так уж и мало.

Он нашел меня во мне и раскрыл — как цветок или раковину — до самой перламутровой сути. Он пользовался мной многократно и со вкусом для своего и моего удовольствия — чего же еще? О чем еще может мечтать одинокая учительница английского за сорок, с таким жизненным опытом, как у меня? Наташа права: мы в самом деле все время рассуждаем про любовь и даже вроде бы хотим ее, а сами — боимся ее. Да и как тут не бояться…

Разве можно остановить время?

Чтобы больше никаких «вдруг» и никаких многоточий. Просто поставить точку, и все. Свернуться на диване в позе зародыша, обхватить плюшевого зайца, прижать к животу — не хочу, оставьте меня все… И именно сейчас, когда уже ничего не осталось, вспоминать все самое хорошее, самое дорогое с одной-единственной целью — похоронить…

Звонок обрушился на плечи, как ледяной душ, заставил подняться, подойти к двери, открыть.

— Здравствуй. Можно войти?

— Входи, — отступаю в сторону.

— Прости, я не стал открывать своим ключом.

Пожимаю плечами, поворачиваюсь, иду в комнату. Позади его шаги.

— Рита… Рита, ну подожди же, постой…

Останавливаюсь, поворачиваюсь, поднимаю на него глаза. Жду.

— Нам надо поговорить. Все совсем не так, как кажется, как может показаться, как ты думаешь. Совсем… Ты сможешь понять, я знаю. Только ты и сможешь. Пусть не простить, хотя бы — понять. Ты же меня знаешь, как никто, ты же все помнишь, не можешь не помнить. Я объясню, и ты поймешь, ты должна…

Почти двадцать лет, и ничего не изменилось, слова все те же: ты — должна — понять. Всю свою жизнь я только и делаю, что отдаю, — и все еще должна. А самое странное, что так оно и есть. Мой последний оставшийся долг — самой себе. И его-то уж я отдам. Сегодня же. Сейчас же. Поэтому я произношу единственное, в чем еще остался хоть какой-то смысл:

— Уходи.

На полке маленькая статуэтка из бронзы — нагая девушка на коленях, запрокинув голову, глядит на кого-то снизу вверх. На кого-то, видимого только ей. Руки безвольно опущены, вся она истома и желание. Желание забрать у меня мою последнюю любовь. Она еще не знает, что опоздала, потому что сейчас я…

Можно взять телефон и позвонить моему бывшему любимому мужу и бывшей подруге, а можно открыть балконную дверь и…

И то и другое, скорее всего, закончится довольно грязно, но я готова.

Осталось только выбрать.

МАРК

Взмах весла, ветер

И брызги холодных волн.

Слезы на щеках.

У Наташи начались занятия в институте, и наши встречи стали не такими частыми. К тому же все уже было известно ее отцу. Но ни первое, ни второе, ни третье не имело никакого значения. Она уже была мне родной, а значит, больше, чем любимой.

О будущем я почти не думал. Рита не стояла между нами, и мне вдруг показалось — а почему бы, собственно, и нет? Я уже не мыслил себя без Наташи — мне хотелось просыпаться рядом с ней, трогать ее — каждый день и каждую ночь…

«Люди живут вместе и при гораздо большей разнице в возрасте», — уговаривал я себя. Совершенно безотчетно, не принимая никаких решений, я уже выстраивал нашу судьбу.

Осознание того, что все на самом деле возможно, переполняло меня. Наташе я об этом не говорил, предвкушая этот момент, как долгожданный подарок, как откровение. Да и к чему было торопиться, если и сейчас, вот в эту самую минуту — так неправдоподобно, так сказочно хорошо жить.

Начались спокойные, почти семейные будни, пусть безо всяких обязательств и быта, зато с той долей привычки к Наташе и к обладанию ей, которая во многом хоть и напоминала то же самое с Ритой, но по-настоящему сводила с ума. От ощущения доступности ее — в любую секунду — просто сносило крышу. Мне стало казаться, что я приручил ее до конца, — я забыл, что нельзя, невозможно приручить ветер, или радугу, или парящую в небе просто так птицу. А Наташа была всем сразу — и радугой, и ветром, и птицей, — так уж она была устроена.