Циклоп и нимфа

А тут случился наконец и царский Манифест, то самое Положение об освобождении от 19 февраля, и все закрутилось сразу в таком адском бюрократическом вихре, что он порой сутками просиживал в Присутствии, в Дворянском комитете, погибая, захлебываясь в этой бесконечной сутяжной русской трясине, когда жалобы, кляузы, доносы сыпались с разных сторон как из рога изобилия, когда делили, пропахивали сохой на козе межи по земле, спорили, хватали друг друга за грудки, кричали, скандалили… Когда все стали вдруг свободны и сами этого испугались, вспоминая дни холопства и рабства почти с ностальгией, почти со слезами умиления…

О, есть ли в мире что-то комичнее и трагичнее нашего русского характера, нашей «русской души», что вечно недовольна текущим положением вещей, недовольна настоящим, даже если это настоящее и несет в себе хоть какие-то крохотные зачатки прогресса, равенства, свободы. Души мятежной и ленивой, что вечно недовольна тем, что надо оторвать задницу от теплой русской печки, где так сладко спать, и надо что-то делать, что-то собой представлять, чем-то заниматься, решать все самостоятельно? Ах, как же было славно и покойно при барине-то или при барыне, когда все решалось за тебя, дворового и раба, когда хоть и помыкали тобой, но кормили кашей да щами. А что задницу пороли до мяса, так это на Руси всегда было, со времен Юрьева дня. Эх, Маруся, нам ли жить в печали по поводу поротой жопы?..

С Клавдием Мамонтовым они писали друг другу письма. И делали это нечасто. А потом пришел февраль 1863 года, и Пушкин-младший в своем имении Ивановском получил письмо, отправленное со срочным нарочным давним знакомым еще его отца – однокашником по Царскосельскому лицею.

Тот писал, что его сын присутствовал в качестве секунданта на тайной дуэли, что произошла пять дней назад на Яузе. Стрелялись поручик Гордей Дроздовский и Клавдий Мамонтов. Однокашник отца писал о том, что он узнал от сына подоплеку этой дуэли – поручик Гордей Дроздовский следовал из Петербурга, из отпуска через Москву в свой Ахтырский полк. В клубе за вином и картами он расспрашивал о Пушкине-младшем, сидит ли тот все еще в своем Бронницком уезде? И говорил в подпитии, что за Пушкиным-младшим у него серьезный должок в смысле «сатисфакции» за нанесенное некогда оскорбление. Мол, что по пути в полк он непременно навестит Бронницкий уезд и встретится с Пушкиным-младшим, которого при этом ждет печальный конец.

«Бретер и дуэлянт был в своем репертуаре, – писал однокашник отца. – Он имел намерение вызвать вас на дуэль и не скрывал этого. Но ваш друг Клавдий Мамонтов присутствовал при этом разговоре. Он в гостиной придрался к какому-то пустяку и сам вызвал Дроздовского на поединок».

Далее из письма следовало, что дуэль шла по правилам, но скрытно, что было сделано по одному выстрелу, и оба попали в цель – поручик Гордей Дроздовский был контужен в голову – пуля скользнула по его черепу, а выстрел самого Дроздовского поразил Мамонтова в живот. Клавдий Мамонтов умер через два дня. Врачи не сумели его спасти. А поручик Гордей Дроздовский из-за контузии заработал что-то вроде нервной болезни – «трясучки». У него сильно тряслись руки, и с концентрацией внимания было совсем плохо. «Я думаю, дуэлянт наш более уже не способен удержать в руках пистолета и целиться. И слава богу! – писал однокашник отца. – А друга вашего мне безмерно жаль. Редкий был человек, замечательный!»

Четырнадцать лет прошло, а Пушкин-младший все не мог простить себе, что это из-за него его друг и товарищ пал на дуэли во цвете лет, пожертвовав собой.

И сейчас здесь, в замызганной, жарко натопленной болгарской хате, крытой дранкой, с земляным полом, полной тараканов и блох, где был устроен их полковой штаб, Клавдий Мамонтов словно незримо присутствовал и спрашивал – ну что, душа моя? Как решишь ты, так и будет – штурм или…

– Срочное сообщение по телеграфу! Из штаба – с нарочным! – доложил юный адъютант граф фон Крейнц.

– Прочтите, – полковник Пушкин-младший повернулся к кривому осколку зеркала, вмазанному в белую стену хаты.

– Из ставки Главнокомандующего действующей армией на Балканах Его Императорского Высочества Великого Князя Николая Николаевича – телеграмма: «Уповаем на храбрость и отвагу Нарвских орлов! Бебровский перевал перед вами. За вами армия, судьба всей Балканской кампании в ваших руках. Приказывать не могу – прошу. И желаю удачи. Да сохранит вас Бог!»

Адъютант читал все это звонким мальчишеским голосом, вставив в глаз монокль.

Полковник Пушкин-младший смотрел на себя в зеркало. Голубой доломан, ментик, опушенный мехом на одном плече, расшитый серебряными шнурами. Лицо усталое. Высокие выдающиеся скулы словно стали еще острее… И – черная повязка на глазу. Глаз продуло в этих чертовых Балканских горах, и он болел и слезился, красный и воспаленный. И пришлось завязать его вот так – на пиратский манер черным шелковым платком.

Он достал из кармана рейтуз старые часы в медном корпусе, открыл крышку.