Циклон с востока

— Я сам лег за пулемет. Никто не знал «максим» лучше меня. Двумя очередями я снес примерно десяток всадников, а остальные повернули назад.

— Дальше?

— Дальше казаки пошли лавой, поняли, что происходит, и хотели смять нас и догнать обозы. Одной ленты мне хватило, чтобы остановить эту лаву. Дорога впереди была усеяна бьющимися ранеными лошадьми и телами людей. Смотреть на это было больно. Понимаете, там, в Галиции, мы сражались с врагом за свою Россию, а здесь… Русские против русских, русские убивают русских. Было больно. Но еще больнее было знать, что сделали бы казаки, догнав обозы. Я видел, русские ненавидят русских. Во мне было как будто два человека. Один переживал, стискивая зубы от боли в сердце из-за происходящего, а второй хладнокровно расстреливал атакующего врага из пулемета, изводя ленту за лентой.

— У вас кончились патроны или заклинило пулемет? — предположил Крапивин.

— Нет, когда казачья лава откатила назад, мы залили воды в кожух и сменили позицию, перебравшись на несколько метров правее, подальше от отвесной стены. Пули попадали в скалу, и на нас иногда падали крупные камни. А потом Рубцов заметил, что казаки под прикрытием атакующих всадников подбирались к нам снизу по камням. Мы развернули пулемет. Я бил короткими очередями, заставляя казаков прятаться за камнями, а Рубцов из карабина выбивал командиров и самых отчаянных, кто все же лез вперед. Мы отбили так две атаки. Нас спасало то, что казаки стреляли снизу вверх, а мы сверху вниз.

Сосновский понимал, что этому человеку нужно выговориться, нужно заново пережить ощущения того боя. Не зря же он заговорил о том, что больно, когда русские убивают русских. Может быть, эти воспоминания, эта боль поможет ему принять правильное решение.

— У нас оставались еще две ленты и патроны для карабинов. Но с двумя карабинами, если замолчит пулемет, не отбить конную атаку. И гранаты не помогут. Что такое бросок гранаты на сорок метров, когда конь атакующего проскачет это расстояние быстрее, чем прогорит взрыватель. Можно и раньше бросить гранату, рассчитать, что к моменту взрыва противник доскачет до нее. Но граната убьет или ранит двух, четырех, может, шестерых человек. А на тебя несется сотня! Мы с Захаром решили по одной гранате оставить для себя. Подорвать себя, чтобы живыми не попадаться в руки казакам.

— И что изменилось? — спросил Крапивин. — Жить вдруг захотелось?

Неожиданно задержанный посмотрел Крапивину в глаза. Посмотрел не возмущенно, не осуждающе, а так, как будто этот человек ему помог чем-то, с какой-то благодарностью.

— Вы мне не доверяете, и я вас понимаю, как в этой ситуации может речь вообще идти о доверии. А ведь сейчас другое время, да, снова война, но она другая, и люди стали уже другими. А тогда, когда мир разорвало на две части, когда земля под ногами разверзлась у многих, тогда о каком доверии могла идти речь? Да тогда и слова такого уже не знали. Забыли его. Вы мне и сейчас не верите потому, что я бывший офицер, царский офицер, как любят добавлять. И я все равно остался для вас таким. Нет, мы не передумали умирать, я не передумал умирать. Просто я остался один. Я знал, что так и будет. Не может до бесконечности везти. Да, пуля нашла Захара, угодив ему прямо в сердце. Я просто понял в какой-то миг, что стреляю один. Повернул голову, а он лежит, положив голову на приклад карабина. Как будто устал. Я его потряс, а у него голова безжизненно упала набок, на камни. И тогда я понял, что пришел и мой черед. Легко как-то стало на душе, спокойно. Кончились проблемы, кончились скитания и переживания. Все дальше будет легко и просто. Я умру, и все.

— Но вы не умерли, — констатировал Крапивин.

— Не умер, — спокойно отозвался Заманский. — Я и сам этому удивился. Когда убили Захара, я подумал, что мы слишком мало продержались. Кони у казаков, конечно, устали, но мы продержались всего полдня, а за полдня на телегах далеко не уедешь. Могут и нагнать, могут найти обозы. А когда очередная пуля ударила в скальный карниз над дорогой, вниз посыпались крупные камни и отвалился большой кусок скалы, то я подумал, что это выход. Не для меня, а для дела, ради которого я тут остался. Казаки пройдут по дороге после нашей смерти. Но я хотел, чтобы они не прошли.

Сосновский слушал и думал, что так не сыграть. Чтобы так сыграть, нужно репетировать. Ведь он говорит, мало чего помня, но на глазах вспоминает и начинает заново переживать, оценивать свои поступки, свои решения. Это не признание, это исповедь.

И Заманский хмурился, тер пальцами виски и, глядя куда-то за спину Крапивина в окно, рассказывал о том, как он оттащил тело Захара подальше на дорогу, за стену, как наметил место, где взорвет скалу. Пулемет он тоже оттащил подальше на случай, если задуманное не удастся. И тогда он просто будет стрелять до последнего патрона. Но у него получилось. Правда, грохот был такой, что он оглох, а от пыли ослеп. И долго ничего не соображал, не понимая даже, лежит он или стоит. Все вертелось и плясало, и кашель раздирал грудь.