Цикл аномалии

Он не знал, что солнце могло сделать с открытой кожей — как оно сдирало верхний слой и покрывало кожу под ним волдырями. Его губы никогда не шелушились. Белки его глаз никогда не были обожжены.

Пока он изучал лицо Мэтта, в его взгляде появилось замешательство.

— Что с тобой случилось? — прошептал он.

Мэтт не ответил. Он лежал, свернувшись калачиком на земле, на макушке его черепа зияла темно-красная лужа. Кусок его скальпа свисал с ржавого угла открытой дверцы машины. Грязные каштановые кудри, все еще на коже, слабо трепетали на ветру, пока кожа головы сохла на металлической кромке.

Мэтт упал, потому что был ослаблен? Неужели силы жара и солнечного света истощили его до такой степени, что он больше не мог стоять?

Или он упал, потому что бежал быстрее, чем должен был? Быстрее, чем его хрупкое человеческое тело могло нести его?

И бежал ли он так быстро, потому что… боялся?

Блейз не мог сказать. Мэтт определенно выглядел как животное, пойманное в яркий свет фар. Его глаза расширились, и он побежал в противоположном направлении — возможно, настолько стремясь уйти от полиции, что совсем не заботился о собственном благополучии.

Шансов, что Мэтт выжил после падения, почти не было, но Блейз все же присел, чтобы проверить. Его красивые черты остались гладкими, когда он прижал два пальца к вене под подбородком Мэтта. Его ярко-голубые глаза осторожно скользили по ране, сияя интересом.

Через мгновение он вздохнул.

— Бедняжка.

Блейз встал и пошел по дороге, оставляя Мэтта наедине с канюками, которые жадно кружили над головой. Небо было чистым над телом заместителя О’Брайена. Стервятников он не очень заинтересовал. Может, это потому, что он был уже наполовину приготовлен — почти разорван пополам выстрелом из перезаряженного дробовика.

Это был внезапный и жестокий конец. Его органы разлетелись позади него на полосе кипящей крови. Срезанные, их мембраны раскололись от жара. Они были бы легкой добычей для любого голодного существа. Но даже муравьи изгибали свои линии вокруг кровавого пятна, будто их красные тела могли лопнуть, если они прикоснутся к нему.

Да, может, был было в том, что он был уже приготовлен. Или, может, животные не интересовались помощником О'Брайеном, потому что такие люди, как он, были немного… не такими.

Они не могли просто умереть. Они не могли просто позволить себе отдохнуть и оставить свои тела растворяться в земле. Такие люди, как заместитель О'Брайен, такие люди, как Блейз, нуждались в особом уходе. В противном случае они никогда не отдыхали.

Блейз покончил с этим. Он решил, что не хотел, чтобы с Далласом было связано еще одно чертово дело. Он уберется как можно дальше от этого места, а потом умрет с миром. Это был его выбор. Это он решил для себя в ту минуту, когда в него ударила молния. Когда зажим, который был вокруг его разума, наконец, сломался, и он смог думать самостоятельно, это была первая мысль, которая у него возникла:

«Я выберусь отсюда и отдохну».

У О'Брайена не было такого выбора. Он умер, так и не поняв, что с ним случилось, или почему все должно было произойти именно так, а не иначе. Он прожил с этим зажимом всю свою жизнь. И когда он умер, он все еще был рабом.

Но Блейз собирался это исправить. Он позаботится о том, чтобы у О'Брайена был шанс. Жизнь будет лучше, в следующий раз.

На бедре Блейза в ножнах висел нож. Он ощущал его вес за несколько минут до того, как нашел смелость достать его. Его рот искривился в какой-то смущенной ухмылке, когда он потянулся под тряпку, чтобы вытащить нож, и его желудок сжался.

Он собирал раньше — десятки раз. Это риск, на который шли полицейские, когда они покидали стены Далласа: вокруг не было ботов и больницы, чтобы извлечь то, что нужно было спасти. Таким образом, все офицеры полиции учили протокол сбора, и их торжественной обязанностью было вернуть своих братьев и сестер, когда они умирали.

Блейз был членом полиции почти двадцать лет, и за время службы он восстановил многих своих товарищей-офицеров. Но это был первый раз, когда он почувствовал тошноту по этому поводу.

Странно было понимать значение слова и при этом не помнить, что пережил его. Блейз ощущал, как желудок сжимался, когда он снял шлем О’Брайена. Желудок сделал неприятное сальто, когда он увидел лицо под ним. В этом лице мало что напоминало ему об О'Брайене: кожа пепельно-серого цвета, рот отвис, а когда-то пронзительные желтые звезды вокруг зрачков мутно поблекли и превратились в зеленые.

Его глаза очень скоро станут одного цвета. Они потеряют яркость и высохнут до приглушенно-серого цвета. Блейз использовал пальцы, чтобы осторожно опустить веки. Цвета это, конечно, не сохранит. Но это могло помешать солнцу испепелить их горячими белыми струями, стекающими на лицо О'Брайена.