Цикада и сверчок (сборник)

Покидая студию, юноша стал искать глазами свой зонт. И тут он увидел, что девушка стоит с ним на улице. Она поймала его взгляд и поняла, что вышла на улицу с его зонтом. Она удивилась тому, что, сама того не желая, повела себя так, как если бы уже принадлежала ему.

Юноша не просил отдать ему зонт обратно. Она же не решалась вернуть его. Что-то случилось с тех пор, как они отправились к фотографу. Они уже стали взрослыми, и обратный путь был дорогой супругов.

А вы говорите – зонтик, зонтик…

[1932]

Посмертная маска

Неизвестно, каким по счету любовником он у нее был, но совершенно ясно, что последним: смерть уже приблизилась к ней.

– Если уж мне суждено умереть такой молодой, лучше бы меня убил кто-нибудь из моих прежних любовников.

Даже сейчас, когда он обнимал ее, эта женщина силилась улыбнуться так, будто вспоминала всех мужчин, любивших ее когда-то. Хотя жизнь подходила к концу, она не могла забыть свою былую красоту. Не могла забыть и своих многочисленных возлюбленных. И не подозревала, как жалко она сейчас выглядит.

– Все мои мужчины хотели убить меня! Конечно, они этого не говорили вслух, но я-то знаю…

Ее бывшие любовники с горечью думали, что единственный способ удержать эту женщину – это убить ее. По сравнению с ними ее последний мужчина, вероятно, оказался счастливцем – ведь она избрала именно его, чтобы умереть у него на руках, и потому он не боялся соперников.

Его любовный порыв уже угас. А вот эта женщина, всю свою жизнь гнавшаяся за страстной любовью… Даже в объятиях смертельной болезни она не могла заснуть, если не чувствовала на своей груди руку мужчины. Но вот остыла и она.

– Возьми мои ноги. А то им как-то одиноко стало.

Она так из-за этого горевала, словно чувствовала, как смерть подкрадывается к ней снизу, от самых пальцев. Присев на край постели, он крепко сжал ее ступни. Они были холоднее смерти. Вдруг пальцы его задрожали – он ощутил, что в этих крошечных ступнях жива женщина. Эти маленькие холодные ноги волновали его так же, как если бы он касался влажной от пота, горячей женской кожи. Ему стало стыдно – как будто он осквернил чистоту ее близкой смерти. С другой стороны, слова «Возьми мои ноги…» – разве не выдавали они любовную изощренность этой женщины, разве не были последней в ее жизни любовной уловкой? Ему стало жутко от ее бесстыдной женственности.

– Мне кажется, тебе чего-то не хватает, поскольку в этой жизни уже не осталось места для ревности. Но зато когда я умру, здесь появятся те, к кому ты будешь меня ревновать. Непременно придут… – С этими словами она испустила дух.

Вышло так, как она обещала.

На церемонию ночного бдения у гроба пришел театральный актер и наложил на лицо покойной грим. Он воскресил ее былую красоту – она стала такой же, как в те времена, когда они любили друг друга.

Потом к гробу подошел художник и наложил на лицо покойной гипс. Искусный грим так оживил ее, что казалось, этот человек решил задушить женщину из ревности к актеру. Художник наложил маску потому, что хотел сохранить ее лицо в своей памяти.

Когда стало ясно, что соперничество любовников отнюдь не прекратилось с ее смертью, что смерть любимой у него на руках вовсе не победа, а иллюзия победы, – он отправился к художнику с твердым намерением завладеть посмертной маской.

Однако маска оказалась странной: он видел в ней и женщину, и мужчину, и девочку, и старуху. Огонь ревности в его груди внезапно угас.

– Это и она, и не она. Я даже не понимаю – мужчина это или женщина, – сказал он упавшим голосом.

– Да, верно, – художник хмуро кивнул. – Все посмертные маски одинаковы. Если посмотреть на маску, не зная, с кого она снята, невозможно определить – мужчина это или женщина. Вот, например, лицо Бетховена – внушительное, властное лицо. Но если всмотреться в его посмертную маску, то увидишь, как в ней проступают и женские черты. Она была самой женственной из всех женщин, и я надеялся, что маска сохранит ее естество. Но нет, смерть непобедима, для нее нет разницы между мужчиной и женщиной.

– Для нее радость жизни была в том, что она – женщина, и в этом заключена ее трагедия. Она оставалась женщиной до самой смерти. И если теперь ей удалось освободиться…

Он почувствовал облегчение – будто пробудился после ночного кошмара. Он протянул художнику руку и добавил:

– …то и мы можем обменяться рукопожатием перед этой странной – то ли мужской, то ли женской маской. Перед этой маской смерти.

[1932]

Лица

С семи до пятнадцати лет плакать на сцене было ее театральным амплуа. Зрители тоже частенько плакали. И ее первое открытие относительно того, как устроена жизнь, заключалось в следующем: заплачу я – другие тоже заплачут. И зрителей она рассматривала только в этом аспекте – они должны заплакать в ту минуту, когда я разрыдаюсь на сцене. И потому все люди казались ей на одно лицо. В общем, лик мира не представлял для нее никакой загадки. Во всей труппе не было такой актрисы, которая столь успешно доводила бы до слез аудиторию.

Когда ей исполнилось шестнадцать лет, она родила. Отец ребенка сказал ей: