Цецилия

Генрих подал руку маркизе, чтобы помочь ей взойти на борт, потом Цецилии. В этот раз, как ни трепетала рука девушки в его руке, Генрих не мог удержаться, чтобы не пожать ее слегка. Облако прошло перед глазами Цецилии; ей казалось, что она упадет без чувств. В первый раз Генрих не одним только взглядом говорил ей, что любит ее.

Но это пожатие — не значило ли оно прощание?

Взойдя на палубу, Цецилия едва могла держаться на ногах; она вынуждена была опереться на пирамиду сундуков, чемоданов и ящиков, нагроможденных возле одной из мачт, которую матросы готовились закрыть вощеной холстиной, опасаясь дурной погоды. Но как ни быстр был взгляд, брошенный Цецилией на эту пирамиду, он тотчас отыскал одно имя и в ту же минуту остановился на нем.

Это имя написано было на одном из чемоданов. Надпись объясняла Цецилии все, что она хотела знать, потому что она заключала в себе:

Виконт Генрих де Сеннон. Париж. Франция.

Цецилия вздохнула, подняв глаза, и взор ее встретил взор молодого человека.

По-видимому, все, что ни происходило в душе молодой девушки, все ясно выражалось на ее лице, потому что Генрих посмотрел на нее с упреком и после минуты молчания сказал, качая головой:

— О! Цецилия, как могли вы подумать, что я в состоянии расстаться с вами?

XVII. Путешествие

Вследствие одного из тех атмосферных изменений, столь частых у берегов моря, погода совершенно переменилась, накануне шел проливной дождь, нынче день был такой ясный, какие редко бывают в это время года. Это позволяло пассажирам оставаться на палубе, за что Генрих от всей души благодарил Небо, потому что этот случай позволял Генриху не оставлять Цецилию, что непременно случилось бы, если бы какое ненастье заставило путешественниц удалиться в женскую каюту.

Все, что теперь видела Цецилия, было ново и интересно для нее. Она помнила, как будто во сне, как мать несла ее, ребенка, на руках по крутому берегу; потом, как они переплыли через большое пространство воды, которое осталось у нее в памяти в виде огромного зеркала; потом помнила, что она видела гавань, заполненную судами, качавшимися подобно лесу, колыхаемому ветром; но ей было три с половиной года, когда все эти предметы поразили ее, и они остались в ее памяти неопределенными, неясными, туманными видениями. Все это зрелище, это море, эти берега, эти корабли, все было ново для Цецилии, которая, подобно какому-нибудь растению, была верна почве маленького домика, где она провела двенадцать лет, видела горизонт только из окон своей комнаты или комнаты своей матери.

В первый раз после смерти матери что-то могло отвлечь ее мысль от понесенной ею потери, и, так как Генрих был подле нее, она с любопытством расспрашивала его обо всем, что окружало их. Генрих отвечал на эти вопросы как человек, которому знакомы все подробности, и Цецилия продолжала его расспрашивать, может быть, не столько из любопытства, сколько для того, чтобы иметь удовольствие слышать его голос. Ей казалось, что она вступила в совершенно новую жизнь и что Генрих был ее проводником в это неизвестное ей существование; этот корабль, несший ее в другой край, в ее родной край, отрывал ее от прошедшего и плыл вместе с ней к будущему.

Переезд совершился счастливо. Небо, как мы сказали, было столь ясно, сколь может быть ясно осеннее английское небо, так что через два часа после отплытия из Дувра виднелись уже в тумане берега Франции, тогда как английский берег был еще совершенно ясно виден; но мало-помалу Англия начала сливаться с горизонтом, тогда как Франция все более и более обозначалась. Глаза Цецилии попеременно переходили от одного берега к другому; который из них будет для нее счастливее, где она будет несчастнее?

Около семи часов вечера подошли к Булони. На дворе давно уже стемнело. Маркиза вспомнила гостиницу Почты, хотя и забыла имя прежней содержательницы ее, трактирщицы; только улица, где стояла эта гостиница, называлась прежде Королевской, потом улицей Клуба Якобинцев, а теперь называлась улицей Народа.

Хотя море, во время переезда было спокойно, маркиза чувствовала ужасную усталость. Генрих проводил ее и Цецилию до отеля, а сам возвратился наблюдать за выгрузкой багажа.

Мать Цецилии двадцать раз рассказывала ей происшествия бурной ночи, в которую они бежали из Франции. Она двадцать раз слышала от баронессы имя доброй госпожи д'Амброн, которая с таким самоотвержением проводила их до самого берега, и, менее забывчивая, нежели ее бабушка, девушка вспомнила это имя.

И как только Цецилия вошла в свою комнату, тотчас же велела позвать к себе теперешнюю хозяйку гостиницы Почты, и, видя по летам ее, что это не может быть та же женщина, о которой мать так часто ей рассказывала, она спросила, знает ли она госпожу д'Амброн, которая содержала гостиницу Почты в 1792 году, и живет ли еще такая в Булони?

Теперешняя хозяйка также называлась госпожой д'Амброн и была невесткой первой; она вышла замуж за старшего ее сына, и свекровь ее отдала в их распоряжение гостиницу.