Цецилия

— Так, может быть, вы недовольны мной, милый господин Дюваль? Ах! В таком случае клянусь вам, что если я и сделала вам какую-нибудь неприятность, то совершенно против воли, и прошу у вас прощения.

— Я недоволен вами, милое дитя? — вскричал Дюваль, увлекаясь своей нежностью к Цецилии. — О нет!

Нет!

— Но что же делается с маменькой?

— Что? Я это знаю, — сказал Дюваль.

— О! Если знаете, то скажите мне, и если я могу сделать что-нибудь…

— Очень многое, дитя мое.

— О! Так приказывайте.

— Я пойду к вашей маменьке, поговорю с ней и, если она согласится на мое предложение, тогда она будет просить у вас милости, от которой зависит, быть может, счастье всех нас.

Цецилия посмотрела на него с удивлением, но Дюваль, не отвечая, пожал ей руку и пошел к баронессе Марсильи.

XI. Предположения

Господин Дюваль нашел такую перемену в госпоже Марсильи, что первым был вопрос о ее здоровье. Баронесса отрицательно покачала головой и, пожав Дювалю руку, посадила его подле себя.

— Любезный Дюваль, — сказала она ему после минутного молчания, — я не имею надобности говорить вам, зачем я вас к себе просила. Вы, верно, уже сами догадываетесь.

— Увы! Да, баронесса, — отвечал Дюваль, — и признаюсь, получив ваше письмо, я дал себе слово объясниться с вами, конечно, если вы позволите.

— Я готова вас слушать, — отвечала баронесса, — мы уже столько знакомы, что можем не скрываться от вас, тем более что, как я уверена, вы просите у меня объяснения не из любопытства, а из участия.

— Баронесса, — продолжал Дюваль, кланяясь, — вы уже в третий раз даете мне бриллианты для продажи; не знаю, много ли еще их у вас остается.

— Почти вдвое больше той суммы, которую вы мне доставили.

— Если так, то извините, что я подам вам совет: продав все с одного раза, вы могли бы выручить до семидесяти тысяч ливров и, положив их в Лондонский банк, получали бы до ста восьмидесяти фунтов стерлингов и, прибавляя к этой сумме тысячу или две франков, могли бы жить.

— Я сама имела эту мысль, но бриллианты принадлежат моей матери, и она решительно отказала мне исполнить ее.

— О, в этом я узнаю маркизу, — сказал Дюваль, — это было бы для нее слишком благоразумно… — Но опомнившись, он прибавил: — О! Простите, баронесса, мои слова, они вырвались у меня против воли.

— Ничего, мой добрый друг, мать моя имеет свои смешные стороны, я это знаю; и вы, я имела случай это видеть, бывали так добры, что, казалось, не замечали их. Но вернемся к моему письму, вот аграф, стоящий до десяти тысяч франков, который я вас попрошу продать.

— С охотой, — отвечал Дюваль, взяв аграф и вертя его в руках, — если я говорю с охотой, то это только манера выражаться; признаюсь, мне тяжело видеть, как вы мало-помалу лишаетесь остатков вашего состояния.

— Что же делать, дорогой Дюваль, — отвечала баронесса, меланхолически улыбаясь, — должно сносить испытания, посылаемые нам Богом.

— Но вы сами сознаетесь, баронесса, и я еще раз прошу извинения, что говорю вам об этом, вы сами сознаетесь, что продали уже половину ваших бриллиантов, этим вы прожили около семи лет, другой половиной проживете столько же, а потом?

— Будет, что угодно Богу!

— И вы не имеете никаких предположений?

— Никаких.

— Никакой надежды на будущее?

— Надеюсь, что Людовик XVIII воротится во Францию и нам отдадут конфискованные у нас имения.

— Увы! Баронесса, вы знаете, что эта надежда слабеет ежедневно. Бонапарте, прежде бывший генералом, сделался консулом, потом первым консулом, говорят, он будет императором. Вы, вероятно, не из числа тех, которые верят, что он намерен отдать корону Бурбонам.

Баронесса отрицательно покачала головой.

— Если так, то повторяю: что вы будете делать через пять или шесть лет?

Баронесса вздохнула и ничего не отвечала.

— Вашей дочери четырнадцать лет, — проговорил Дюваль.

Баронесса отерла слезу.

— Через два-три года надобно подумать о том, как ее пристроить.

— О! Дорогой господин Дюваль, — вскричала госпожа Марсильи, — не говорите об этом! Когда я думаю о будущности этого ребенка, я начинаю сомневаться в Провидении.

— Вы не правы, баронесса, должно надеяться, что Бог, посылая своих ангелов на землю, не покидает их; она понравится какому-нибудь молодому человеку, который сделает ее богатой, счастливой и уважаемой в свете.

— Увы, дорогой Дюваль, Цецилия бедна, а привязанности редки; притом кто придет сюда за нею? Мы живем здесь десять лет, а вы и Эдуард были единственными мужчинами, входившими в наш дом. Кстати, дорогой Дюваль, извините меня, я забыла спросить вас о вашей супруге и сыне. Каково здоровье госпожи Дюваль? Каков Эдуард?

— Оба, слава Богу, здоровы. Эдуардом я доволен. Он славный малый, баронесса, за него я могу поручиться, как за самого себя, и он, я уверен, составит счастье своей жены.

— У него будет перед глазами пример отца, — сказала, улыбаясь, баронесса, — и он последует ему. Да, вы нравы, девушка, которая выйдет за Эдуарда, будет счастлива.

— Вы так думаете, баронесса? — живо спросил Дюваль.

— Конечно. Почему бы я говорила то, чего не думаю!