Цесаревна

Цесаревна у зеркала поправляла свой туалет. Она видела в зеркальном стекле, позади себя некрасивую, неизящную Анну Леопольдовну с заплаканными глазами. Чувство жалости боролось в ней с невольным чувством презрения. Она дождалась, когда правительница привела себя в порядок, и вышла за ней продолжать прерванную игру.

В одиннадцать часов вечера, как только правительница «ретировалась во внутренние покои», цесаревна уехала домой. Остаток ночи она провела без сна. Ей вдруг все стало ясно: заговор, созданный вокруг нее, раскрыт. Она невольно, сама того не желая, выдала Лестока. Если добрая герцогиня Брауншвейгская ограничилась слезами — Антон Ульрих и граф Остерман этого так не оставят. Настала пора или немедленно действовать, или уехать куда-нибудь очень далеко, может быть, даже поступить в монастырь, бросив всех на произвол судьбы.

На другой день она узнала, что гвардейским полкам назначен поход в Финляндию и что в полках идет брожение. Цесаревна пригласила к себе к одиннадцати часам вечера генерала Ивана Шувалова, Лестока, Разумовского, Воронцова и адъютанта Преображенского полка Грюнштейна.

Перед тем как выйти к собравшимся, она долго и горячо молилась в своей спальне перед отцовскими иконами. С торжественным лицом и строго поджатыми губами она прошла в салон, где ее дожидались приглашенные. Все встали из-за стола, за которым они сидели, разглядывая какие-то карты. Цесаревна приветствовала их кивком головы.

— Я пригласила вас, камрады, — сказала она, — на «малейший консилиум». Вам ведомо, что творится ныне в Петербурге… Война со Швецией затягивается… Гвардию посылают на сию войну… Меня… Вас… обвиняют в сношениях со шведами…

— Государственная измена, ваше высочество, — чуть слышно сказал Лесток.

— Что ты сказал, Лесток?.. Ты сказал нечто ужасное, о чем ни я, ни вы никогда не помышляли.

— Ваше высочество, воззрите на сии картины жизни вашей, мною в ожидании прибытия вашего начертанные… Воззрите милостивым оком. Вы узрите весь наш ответ на консилиуме… Иного не придумаем.

Цесаревна взяла от Лестока карты. На одной была изображена сама цесаревна в монастыре. Она стояла подле алтаря с распущенными волосами, и священник большими ножницами обрезал ей косы. В верхнем углу картины был нарисован Лесток со связанными руками на эшафоте. Палач занес над ним топор.

— Ужасно, — содрогаясь, сказала цесаревна.

На другой карте с искусством была сделана сцена коронации цесаревны. В короне и порфире цесаревна поднималась к алтарю, кругом были народные толпы. Люди с обнаженными головами, видимо, кричали и махали шапками. Цесаревна тяжело вздохнула.

— Все сие надлежит тонким умом рассудить, — медленно и негромко сказала она. — Как ужасно и трепетно со обеих сторон сие. Понеже и там гауптвахта не мала, в чем я опасна. Не были бы римские гистории обновлены…

— Милостивая государыня, подлинно сие дело имеет не малой отважности, которой не сыскать ни в ком, кроме крови Петра Великого, — сказал Воронцов.

Цесаревна кивнула головой и посмотрела на Разумовского. Тот сказал:

— А що, ваше высочество… Сия вещь не требует закоснения, но благополучнейшего действия намерением… — Разумовский тяжко вздохнул. — Никто своей доли не шукае, бо ежели продолжится до самого злополучного времени, — он ткнул на картинку, изображавшую постриг цесаревны, — то чувствует дух мой великое смятение не токмо в России, но и во многих государствах по той претензии, отчего сынове российские могут прийти в крайнее разорение и потеряние отечества своего…

— Подлинно так, — тихо сказала цесаревна, и слезы полились из ее прекрасных глаз. — Я не столько себя сожалею, как вас, бедных советников моих, и всех подданных…

— Мамо моя!.. Ты нам повели, а мы все сробим, як нам указувать будешь.

Разумовский поднес платок к глазам. Лесток разрыдался.

— Ваше высочество, — сквозь рыдания говорил он. — Не могу я… кнут… Я все скажу… скажу под кнутом.

— Нужны деньги, — тихо сказал Воронцов. — Их нет.

— Погоди, Михаил Илларионович, я отдам все мои драгоценности. Заложи их завтра утром, чтобы было чем наградить достойных…

Цесаревна поясным поклоном поклонилась гостям.

— Всех вас полезные мне советы принимаю радостно и не уничтожаю. Когда Бог соизволит на сие, а я по всех тех с радостью последую.

Она еще раз поклонилась и с поднятой головой вышла из кабинета.

«Консилиум» был кончен. Это уже был самый настоящий заговор, и цесаревна поняла это и почувствовала. Ее час настал.

XIX

Весь день 24 ноября цесаревна провела в молитве и хлопотах. Утром, еще до света она ездила в собор Петра и Павла и там, прижавшись горячим лбом к холодным мраморным плитам саркофага Петра Великого, молилась и просила своего отца, чтобы он помог ей «слабость преодолеть рассуждением» и дал ей то удивительное мужество, какое показал он под Полтавой. Из собора она проехала в малый дворец отца на Петербургском острове и перед большой и старой иконой Спасителя, бывшей с Петром Великим во всех его походах, усердно молилась о том же.