Цепной пес самодержавия

- Что вы так осторожничаете? Это только косвенная улика, причем никак не указывающая на прямую причастность великого князя к мятежу.

- Еще бы мне не осторожничать, ведь меня вчера на совещании и так виноватым во всех грехах сделали. Если бы не вы....

- У вас все, Александр Павлович?

- Нет, - тут он на секунду запнулся и при этом автоматически поморщился, что говорило о том: ему не сильно хотелось сообщать мне эту новость, затем продолжил. - Группа жандармов, посланная по адресу, пришла арестовать капитана первого ранга, а там - труп с простреленной головой. Все бы ничего,... если бы не его предсмертная записка. Возьмите и делайте, что хотите! Говорю сразу: о ней ни в каких официальных документах не упомянуто!

Я взял половинку оторванного листа бумаги, на котором неровными буквами было написано следующее: "Грех тяжелый я взял на душу, грех предательства. Сколько мог, сдерживал себя, пытаясь доказать себе, что поступаю правильно, но Бог видя неправедное дело покарал убийц. Я, один из них, решил, что не достоин больше жить. Дав клятву, я не могу назвать имен, поэтому скажу только одно: бойся государь родной крови. Прощения не прошу, ибо деяния мои не могут искупить вины моей ни перед Богом, ни перед людьми".

- Кто такой?

- Валентин Владимирович Сикорский, командовал крейсером....

- Неважно! Что еще?!

- Еще три самоубийства. За эту ночь. Гвардейский подполковник, генерал, капитан второго ранга. При них записок не нашли.

- Хорошо. Я пошел.

Спустя десять минут я входил в кабинет императора. Тот выглядел уставшим, но уже намного более сдержанным и спокойным, чем выглядел вчера. Наш разговор, как я и думал, начался с мятежа.

- Какие у вас новости по вчерашним событиям, Сергей Александрович?!

- Вот папка, которую мне передал генерал-майор Мартынов, а это моя докладная записка. Ко всему этому приложена предсмертная записка одного из руководителей мятежа. Вы посмотрите сейчас?

- Предсмертная? Зачем вы ее принесли?

- Почитайте и вы все поймете, ваше императорское величество, - сказал я, а сам подумал: - Если, конечно, захотите все правильно понять".

Спустя двадцать минут папка была захлопнута, а лицо у государя стало задумчивым. Достал папиросу, прикурил. Какое-то время смотрел в пространство, потом заговорил:

- Не понимаю, Сергей Александрович! Сначала - генералы, теперь - боевые офицеры. Почему именно те люди, которые должны стоять на страже трона российского, идут против своего государя?! - я знал, что император питал самые теплые чувства к своей армии. Умел разговаривать с солдатами и офицерами. Уважал и ценил генералов. А тут, два заговора подряд, в основе которых стоят именно военные. Хотя в последнем случае он понимал мятежников. Ведь война до победного конца, еще недавно была и его лозунгом. - И вот вам другая сторона. Именно офицеры спасли жизнь мне и моей семье. Офицеры подполковника Пашутина оказали мне неоценимую услугу.

- Ваше императорское величество, у вас намного больше преданных вам людей, чем вы думаете, - поспешил я его успокоить.

- У меня нет в том сомнений, вот только.... - он неожиданно замолчал, а потом продолжил, но уже о другом. - Я уже распорядился. Семьи восьми погибших офицеров получат полуторную пенсию и всяческие привилегии. Заслуга остальных так же не будет мною забыта.

Какое-то время мы молчали, потом император раскурил папиросу, несколько раз затянулся и неожиданно сказал:

- Из всего этого мне, наверно, следует сделать вывод о том, что мой двоюродный брат, великий князь Кирилл Владимирович, был заодно с мятежниками. Да?

- Прямых показаний против него нет, ваше императорское величество.

Царь задумчиво посмотрел на меня, потом положил потухшую папиросу в пепельницу и какое-то время смотрел на посмертную записку Сикорского, лежавшую сверху папки с бумагами. Снова поднял на меня глаза и сказал:

- Знаете, а я отлично помню все ваши предсказания. Почти дословно. Ведь именно он явится 1 марта в Государственную Думу во главе Гвардейского экипажа, чтобы предложить свои услуги новому правительству. Видите, как все складывается, Сергей Александрович?

В его словах не было даже намека на угрозу, но она была слышна в его тоне. В нем лязгало железо. Похоже, пережитый страх за свою семью у императора перешел в иное качество, но пока трудно было сказать, как оно скажется на государе. Потом мы снова какое-то время молчали, затем царь тихо, словно проговаривая мысли вслух, сказал: - За то время, когда мятежники пытались до нас добраться, и мы не знали, останемся живы или умрем, я в своей душе пережил тот жуткий ужас,... который наверно бы жил во мне, в день расстрела нашей семьи, в июле 1918 года. Причем, не за себя, а за сына, дочерей, жену. Я их очень люблю. Очень.

Эти последние слова он произнес с каким-то особым значением. Потом какое-то время мы опять помолчали, а уже затем император сказал: - Вы все хорошо сделали, Сергей Александрович. Идите, отдыхайте.