Цепи грешника

Таламриэль расхохотался, а когда закончил, вытер слезинку, и поднял меня за крыло, как игрушечного. Мне не хотелось видеть свои цепи, пусть это и часть тела. Они всегда пугали меня. Их предназначение осталось непонятным. Абсолютно черные, как у грешников высших категорий, и совершенно неизведанные. О моих цепях ничего не написали в Книге падших душ. Грешник ли я, ангел ли я, человек ли — у меня не было и малейшего представления. Крылья из цепей грешника служили поводом всесторонней и безудержной ненависти. Люди боялись ангельской природы, боялись природы грешника, а ангелов кривило от мысли про смешанную кровь.

Мне нигде не было места.

Я многое узнал про Антерру за пять лет, но ничего не узнал о себе кроме того, откуда я был, и чем занимался при человеческой жизни.

— С чего ты решил, — Таламриэль приблизил свое лицо к моему. Я слышал его дыхание, а в глазах увидел презрение более отчетливое, чем раньше, — что у тебя есть право вызвать на бой венец творения? Вызвать на бой ангела? Я бы посмотрел на это ради забавы, да время дорого. Ладно, — Таламриэль бросил меня, и я со стоном повалился на землю, испачкав руки в грязи. — Мы с тобой еще увидимся. А пока развлекайся. Барвэлл, все как обычно.

— Слушаюсь! — отсалютовал Барвэлл, стукнув себя кулаком по груди. — Так! Мужчины влево, женщины вправо! И быстрее, если дорога жизнь!

Сейчас как никогда хотелось к Маше. Мы хотели рвануться друг к другу, не хотели разлучаться, и я чувствовал нашу окрепшую связь всей душой. У меня сердце в груди сжалось, заколотилось от испуга за Машу. Страшно было понимать, что мы могли больше никогда друг друга не увидеть. Страшно было понимать, что я мог не попасть домой, и не застать Милену.

У Маши дрожали руки и крылья. Она больше смерти боялась быть изнасилованной, и я это хорошо помнил. Потому она, наверное, провоцировала Таламриэля сразу ее убить, а не везти в концентрационный лагерь.

Мужчины и женщины собрались в небольшие группы подальше друг от друга.

Люди в очередной раз отличились. Несмотря на то, что мы спасли уцелевших жителей Абраты от смерти, они стремились продать меня и Машу. Некоторые говорили, что готовы лично следить за нами, и бить нас, лишь бы к ним относились мягче, но Барвэлл их не слушал.

Он подошел к щуплому старику, коротко осмотрел с головы до ног, и оттолкнул его влево.

— Что со мной будет? — спросил старик скрипучим голосом. Но в его глубоких старческих глазах я не увидел страха. Скорее облегчение. — Вы меня убьете?

— Да, — ответил Барвэлл без обиняков.

Старик с облегчением закрыл глаза. Похоже, ему не хотелось жить в мире, где не было места спокойствию. Увидев это, пенсионеры и люди из нашего мира стали бы ценить то, что имели.

Мужчин покрепче, включая меня, отводили в правую сторону, поближе к бараку. С женщинами поступали так же. Красивых вправо. Старых и страшных — влево. Нас повели по лагерю голышом и двумя колоннами. Под ногами хлюпала грязь, заключенные то и дело поскальзывались, а если не вставали — их просто закалывали, как свиней.

Иногда я переступал завалявшиеся трупы заключенных из предыдущих колонн. Кровь растекалась по лужам и грязи, но ее стремительно вымывало дождем. Пахло ужасно. Запах разложения, запах гноившихся ран, запах навоза.

Я шагал рядом с Машей, и глядел в широкую спину крепкого селянина, но поведение его не отвечало внешности. Он тихо всхлипывал, умолял отпустить его, но обращался к земле. Поднять голову и сказать что-то берсеркам из сопровождения — верный способ остаться без руки или головы.

Маша взяла меня за руку. Ладонь ее была холодной, а пальцы липкими от пота. В ее глазах был тот же страх, какой был при виде моего «перевоплощения».

— Андрюш, мне страшно, — прошептала Маша дрожащим голосом.

— Не бойся, — шепнул я. — Мы выберемся. Я придумаю что-нибудь.

На развилке, перед грозным зданием главного штаба, группы разделились. Машу повели по южной дороге. Стариков на запад. А меня по восточной дороге, пролегавшей среди холодного жилого квартала.

Завели в баню, устроили пародию на контрастный душ — окатили из ведер грязной водой, которую набрали из луж за зданием, а потом выдали серую робу заключенного.

Пинками нас загнали в тесный барак, и захлопнули за нами дверь. В бараке повисла тишина. Только дождь стучал по окнам, да ветер завывал в ближайшем переулке. Под потолком бледно горел дешевый осветительный сапфир, бросая свет на измученные лица заключенных, лежавших на двухъярусных койках, где в качестве матрасов лежало спрессованное сено.

Кто-то сидел за столом, кто-то сидел на полу, но все без исключения смотрели на меня с опаской или скрываемым презрением.

— Я никого не собираюсь трогать….

Дверь со скрипом открылась, и в барак шагнули двое заключенных. Один с кухонным черпаком, другой со здоровенным деревянным тазиком, в котором плескалась вонючая похлебка.