Центурион

— Не хочу себя осквернять даже мыслью об этих нечестивцах. Знай, что судьбу Пальмиры предстоит решать мне, моим людям и моим парфянским союзникам. Мы оба это знаем, римлянин, так что не приплетай сюда богов. Ладно?

— Как скажешь, князь, — кивнул Катон. — Только ведь проконсул Лонгин может достичь Пальмиры прежде твоих парфянских друзей, и в таком случае тебе с твоими сторонниками пойдет на пользу, если ты позволишь беженцам беспрепятственно вернуться в город. Одно проявление милосердия воздастся другим, встречным.

Артакс в насмешливом высокомерии приподнял подбородок.

— Римлянин. Войско парфян находится от города в полусотне миль. А где твой проконсул? Если то, что я от тебя слышу, правда, то воистину римская армия ползет, как улитка. Достичь Пальмиры до парфян ей никак не успеть. Ваше время на исходе. С какой стати я должен проявлять к своим врагам милосердие?

— Потому что они тебе не враги. И если правота на твоей стороне, то через считаные дни они сделаются твоими подданными. Так окажи им милосердие, и они будут тебя справедливо уважать.

— Ах вот как. Ну а если я его не окажу, то остальные мои подданные будут меня страшиться. — Артакс улыбнулся. — И скажи мне, римлянин, какое чувство народа к своему правителю ценнее: уважение или страх?

— За правителя я отвечать не могу, но, по-моему, уважение.

— Тогда ты непоправимо глуп. Мы стоим здесь потому, что перед моим отцом перестали испытывать страх. А потом и уважение. Когда же он утратил уважение, то не мог уже более опираться для своего спасения и на страх. Я этой ошибки повторять не буду. Я заставлю своих людей содрогаться передо мной в страхе, и тогда мои повеления будут выполняться без всяких пререканий и инакомыслия. А убийство беженцев, что сейчас трусливо съежились в стенах цитадели, будет лишь полезным подтверждением моих намерений. Их головы полетят в ту же минуту, как только вы вышвырнете этих шелудивых собак за ворота.

— Кто тебе сказал, что мы их собираемся вышвыривать?

Артакс изобразил на лице удивление:

— А разве ты здесь не за тем, чтобы выторговать у меня их жизнь? Не считай меня глупцом, римлянин. Вы уже просто не в состоянии их кормить, и потому мой отец желает от них избавиться. Это значит, что у вас на исходе припасы, а я близок к победе. — Он с прищуром поглядел на Катона. — Разве это не так, римлянин?

Катон ответил не сразу. Опасение подтвердилось: Артакс мгновенно раскусил уловку. Можно, разумеется, сказать, что припасов в твердыне еще хоть отбавляй, но понятно, что его не проведешь. Оставалось лишь пустить в ход якобы последний довод.

— Ты прав, князь, — кивнув, сказал Катон. — Тем не менее у меня есть к тебе предложение. Если ты пощадишь беженцев и не тронешь их, то через пять дней обе римские когорты покинут цитадель и сдадутся. На вашу милость.

Артакс не сразу, с плохо скрытым изумлением спросил:

— Ты разве не слышал об участи, которую я обещал всем римлянам, что попадутся мне в руки живыми?

— Слышал.

— Тогда зачем такое предложение, которое иначе как глупым не назовешь?

— Ты сам сказал, что долго нам не продержаться. Что так, что эдак, мы все равно обречены. Так пусть хоть это придаст нашей смерти некую осмысленность.

— Понятно. Ну а если вы хоть так, хоть эдак обречены, зачем мне на это соглашаться?

— Тебе известно свойство сынов Рима. Если вам придется сокрушить нас в битве, то скольких твоих людей мы, по-твоему, утянем за собой в царство тьмы?

Разумеется, это был блеф, так как защитники к той поре ослабеют настолько, что уже не смогут сопротивляться. Тем не менее надо было, чтобы Артакс этому поверил, и потому Катон в ожидании ответа смотрел на него немигающим стальным взором.

— Ты говоришь, вы отдадите свои жизни за жителей Пальмиры?

— Да.

— Зачем?

Катон, подавшись вперед, дал ответ:

— У империи на создание и выучку когорты уходит несколько месяцев. Римской армии, чтобы создать о себе славу и память, требуется сотня лет. Мы же не хотим, чтобы нас запомнили как тех, кто бросил беззащитных людей шакалам вроде тебя.

Глаза Артакса чуть расширились, рука схватилась за рукоять меча. Впрочем, хватку он тут же ослабил и даже изобразил подобие улыбки.

— Хм. А почему я должен верить, что вы так легко сдадитесь?

— По той же причине, по которой и мы поверим твоему слову не трогать беженцев. Баш на баш. Если ты даешь слово, что не тронешь их, то я даю слово, что мы сдадимся, если на протяжении пяти дней с нас не будет снята осада. Если же кто-либо из нас его нарушит, то карой за это станет бесчестье. Бесславие на всю эту часть света.

Артакс глубокомысленно смолк, Катон же молчаливо взмолился, чтобы жажда князя лицезреть гибель римлян возобладала над его рассудком. Какое-то время Артакс, прикрыв глаза, поглаживал свою холеную бородку. Затем он медленно покачал головой.