Центумвир

Негромко рассмеялась, ощущая, как разлагаюсь сильнее. Подружка в морге работала. Как-то раз к ней заскочила в одну будничную ночь, когда нам обеим заняться было нечем. Она на работе, ничего не предвещало беды, а ей опера привезли труп бомжа, неделю пролежавший под теплотрассой в студеный зимний месяц. Восемнадцать столов в зале, небольшая полукоморка в противоположном от трупа конце, где я с ней, бывалым судмедэкспертом, распивала приличный вискарь, а запах… тот самый запах, пока санитары разрезали тулупчик и заплесневелую одежду неделю назад окочившегося бомжа и неторопливо и буйным цветом разлагающегося под теплотрассой, он, этот смрад, доходил в ординаторскую. Он впивался в меня, а Роксанка словно бы и не замечала. Я едва успела добежать до выхода, когда санитары его раздели, а я вышла из ординаторской, намереваясь пойти на улицу покурить и вдохнула запах неделю как разлагающегося тела. Роксанка ржала и держала мне волосы, пока меня выворачивало, она с изумительно тонким черным медицинским юмором комментировала физиологические реакции моего тулова. Ей предстояло еще, так сказать, разделать бомжа, вот где печаль. Блевать после этих ее слов я стала сильнее, а она смеяться громче.

Сейчас вот сходное. И я понимаю, почему Роксанка не ржала. Точнее ржала, но над моими физиологическими реакциями. Запах тлена приедается, на него реагирует только тело, а внутри уже профессионально, что да как. Только необходимо реакции тела подавить, а разумом ведь все понятно. Если взгляд наметан. У меня наметан. Нельзя верить чужим.  Нельзя. И запах в обонянии сходен с тем вечером. Вроде полосует изнутри, выворачивает, но мозгом понимаешь, что это лишь реакции, а смысл совсем в ином…

«Либо мы ломаем систему, либо я сломаю тебя, Макиавелли, выбор не богат… решай»…

Макиавелли. Инакомыслящая. Беда в том, Истомин, что я ломаю вашу систему своим инакомыслием идущем вразрез с положением и алгоритмом системы. А ты и есть Система. С большой буквы. Что ты там ломать-то собрался, сам себя, что ли?.. Кого наебываешь, сука? Сука.

И он прикусил губу, глядя в мои глаза. Считывая и погано улыбаясь. С тенью того, что в темени глаз Марвина – безразличием к чужому мнению и решению, имеющему иной вектор с их собственным. Кто не в их доле – на выход, без резких движений. Рановато, Ярый. Ты скажи, а мы примем решение…

И он сказал.