Центр роста

- Гнусная версия, - не согласился с ним О’Шипки.

- Серьежно? Жаль, - директор начал шамкать. - Вы давно догадалишь?

- С первого дня, - отозвался тот.

- Блиштательно. Наштоящий Нарчиж. И теперь не отштупитешь?

- А почему я должен отступать? - удивился О’Шипки, снимая вечерний пиджак и закатывая рукава.

- Да, да, - Ядрошников грустно скосился на лужицу, натекшую из ротовой полости. - Делайте швое дело, миштер О’Шипки. Вы уже вырошли, вы теперь большой.

- Это верно, - с гордостью сказал тот и схватил директора за неожиданно прочную шею.

- На прощание, - прохрипел Ядрошников, выкатывая порозовевшие глаза, один из которых продолжал оставаться прикрытым. - Ошторожнее ш манометрами. В погребах динамит…

- Учту, - О’Шипки навалился что было сил, и директор замолотил рукой по полу. Пока его душили, он барабанил, как восторженный заяц. О’Шипки выдохнул, сдувая сбившуюся рыжую прядь; его веснушчатое лицо стало багровым от натуги. Он повел носом, улавливая ароматические эманации, которые оповещали о разлучении души с телом, и отвел взор, поскольку с детства не любил вываливающихся языков.

Директор каркнул чем-то глубинным, не имевшим ни малейшего отношения к голосовому аппарату, и перестал дышать.

О’Шипки встал. Он почесал в затылке, разглядывая гигантское брюхо с подвернутой ногой. Правая ладонь припечатала пол, левая как будто загребала к себе некий предмет.

Музыкальная запись подошла к концу, «приглашение» отыграло, а стало быть - дело сделано, и в замке стояла тишина, лишь одинокий ставень стучал на ветру, отдавая руководителю Центра посильные почести. О’Шипки толкнул ногой тело, прислушался. Удовлетворившись смертельным безмолвием, он обогнул труп и проследовал в оранжерею. Растения, привычные к самодостаточному молчанию, настороженно ждали, предчувствуя разрушение. О’Шипки присел перед одним из них и по складам прочел ученое название.

- Надо же, - хмыкнул он.

Ему почудился робкий шелест. Оранжерея приготовилась к худшему, которое имеет обыкновение наступать всегда, если лучшее потеснится, и не зависит от подготовки. Оно наступает, когда к нему готовятся, и когда не готовятся - наступает тоже.

О’Шипки схватил алоэ и обломал ему рога. Единым движением он смел горшки, разорвал водянистые усики, растоптал кактусы и крокусы. Рука сама собой скользнула в карман и нащупала зажигалку, взметнулся огонек, но здесь О’Шипки вовремя остановился, поймав себя на гибельных для дела эмоциях. Нет, не так. Он выбрал пару уцелевших горшков и с силой метнул их в окно. Витраж обрушился радужным каскадом, дохнуло неуверенной зимой.

О’Шипки повернулся к цветам.

- Это я! Я! И только я!

Подав эту темную реплику, он возобновил буйство и долго скакал по шипам и кореньям, как дьявол какой-нибудь. Он давил мякоть кактусов, обоняя цветочную смерть; ломал розы, бил дорогую керамику, кромсал таблички финским ножом. Потом, отплевываясь и шумно дыша, ни разу не оглянувшись на дело своих рук и ног, покинул оранжерею и быстрыми шагами направился к библиотеке.

Все расступалось, пока он шествовал. Редкие призраки жались к стенам; неосторожная черепашка, добравшаяся наконец из бойлерной в заоблачные и совершенно ненужные ей выси, была раздавлена неуязвимой пятой шагавшего.

Двери в библиотеку были распахнуты сквозняком; книжные корешки тупо сияли в пространство надменным тиснением. Пыл О’Шипки простыл под внушением мокрого ветра; он понял, что томов слишком много, и ему с ними не справиться, погром отменялся. Все же он кое-что сделал: свернул, кряхтя и подвывая, два стеллажа, наподдал двухтомный Толкователь на Маслоу, выдернул и разодрал брошюру профессора Фройда (он же Фрейд - выше нос, господа). Потом, потом, единым чохом. «Но книги… - засомневался он, и снова непонятно для гипотетического читателя мыслей. - Неужели они тоже?»

- Я тороплю события, - сказал он вслух. И обратился к стенам: - Терпение, камни и кирпичи. Наберитесь терпения, ибо я вернусь.

Ответом стал похоронный бой напольных часов. На вкрадчивом языке вечности сей звук означал наступление полуночи.

О’Шипки вышел вон и столкнулся с Анитой.

- Зачем ты покинула номер? - осведомился он, одновременно убеждаясь профессиональным взглядом в безоружности визави; взор же Аниты блуждал, исполненный тоски.

- Мне стало страшно, - сказала та. - Я пошла вас искать.

- Теперь тебе легче?

- Нет. Мне еще хуже.

- Говори мне «ты», - приказал О’Шипки. - И я буду тоже говорить тебе «ты».

Он сделал шаг и подхватил ее на руки. Анита вскрикнула и замерла, не смея противиться.

- Две половинки наконец-то сошлись, - проникновенно шепнул О’Шипки. Он возбужденно задышал. - Зло терпит неизбежное поражение. Обними меня за шею, я отнесу тебя к себе.

Анита в ужасе прижала руки к груди и замотала головой.

- Как хочешь. Мне жаль, что сейчас не рассвет. Мы бы шли в лучах нарождающегося дня, и это день был бы сразу рождением и финалом…

Но замок стоял в ночи.

Глава двадцать вторая, которая требует третьего, и последнего, эпиграфа