Центр

Катя прекрасно понимала, что именно ей дано, все это было при ней, и вызывало горечь, что всего этого оказывалось недостаточно, чтобы прожить жизнь, хотя бы во второй ее половине, не прислушиваясь по утрам, не опасаясь, что, всхлипнув и скрежетнув, не раскатится все это в разные стороны… Как те колеса от наткнувшейся на березу хрупкой разбежавшейся машинки в кинокадре.

Он сначала не понял, почему это его назвали «молодым человеком», а когда понял, исчез, ушел сквозь стену на углу переулков Остужева и Спиридоньевского. Мыкать горе или, что скорее всего, рыскать по московским аптекам в поисках хорошего снотворного, ибо кто оглядывал Катю, идя за ней чуть сзади, чуть больше одной минуты, тому просто снотворное уже не годилось.

Подходя к дому, она оглянулась и, не обнаружив «творческого работника», слегка пригорюнилась: куда же ты, голубь? Нам бы с тобой впору и по настроению такой романчик закрутить, да только я и сама ведь вся в целлофане, но сначала, сначала, конечно же, мы бы раздели твою аппаратуру, ведь ты умеешь обращаться с женщинами, и ты вообще лучше моего мужа. Хотя бы уже тем, что тебе не надо объяснять, как неудобно иногда говорить с собственным отцом на деловые темы.

Перед подъездом стоял телефон-автомат, и она, опять-таки чтобы не сразу подниматься к мужу, зашла в будку и подумала: «А почему бы и нет?» — и позвонила Карданову.

После безобразных выкриков отца Катя почувствовала себя моложе. Сначала она расстроилась, а потом даже подумала, что ничего, что матери нет сейчас в Москве, ее мудрые, компакт-кассетные монологи о важности личной жизни Кате пришлись бы сейчас в самый раз, но она помнила их наизусть и наизусть знала уже, что в них, за исключением смехотворно устаревшей поэтики, формы то бишь, по существу вопроса на девять десятых все верно. А раз знала, еще раз выслушивать было бы сейчас потерей времени. А его должно хватить, чтобы позвонить Карданову, объяснить все Юрке и дождаться Карданова, которого она пригласит, и успеть все это, пока не прошло ощущение, родившееся после разговора с отцом. Очень обнадеживающее ощущение, что она стала моложе. Что она — с ними, с Витей, Юркой, даже с Хмыловым и всеми ними, а не с отцом, не с координаторами, которые так за всю свою жизнь и не сумели скоординировать свое местонахождение в предбаннике реальной власти с шаркающими шагами беззубой старухи, которая, не спеша, со ступеньки на ступеньку, год за годом подымалась к этому предбаннику. Они все полагали, что она только на полставке и поэтому занимается уборкой только в часы, когда их нет в помещении. Но старуха проявляла независимость характера и, невзирая на их старческое, самоуверенное горлопанство, бесцеремонно распахивала двери подряд всех кабинетов (равно жилых и служебных помещений), бесцеремонно задевая за углы и гремя своим единственным приспособлением для уборки — остро наточенной, знать, неземным, чудо-оселком стальной, в кровь подсекающей косой.

Она почувствовала себя молодой и нежадной до должностей, но все же умней и дальновидней всех этих вечных мальчишек, с которыми весело жить и умирать не надо. Все ведь мальчишки: что муж, что отец (этот, правда, из другой команды, не с нашего двора), что Карданов, что… сам Ростовцев Клим Данилович. Катя знала про Карданова, что не ему руководить, что он может только сам работать за троих, ну и от других будет того же требовать, чем в короткий срок отпугнет всех нормальных, обычных, а не сверхъестественных работников, то есть умеющих и согласных работать не за троих, а за одного. Она-то ведь знала это его искреннее, но от этого не менее детское непонимание простой истины, простого распорядка вещей, непонимание того, как это и  п о ч е м у  большинство нормальных людей работают за одного, когда ведь можно прекрасно и за троих.

Такие люди, у которых нет инстинкта реальности, в руководители не годятся. А то, что на Карданове всерьез теперь настаивал Ростовцев, убеждало Катю, что и почтеннейший Клим Данилович не годится, и кому надо, очень легко в скором времени смогут убедиться во всем этом. Если уж рассматривать это дело вполне объективно, то лучше всего подходила к руководящей работе именно она, Катя Яковлева, дочь Яковлева, от которого она взяла что полезно, а одиозное, прыть всю эту и панику, идущую от страха никогда не могущего наступить, неведомо от кого, разоблачения (не тот я и не на том месте всю жизнь обретаюсь, дурака валяю) — это все твердо, почти с брезгливостью отодвигалось.

Она подходит, но ей не очень-то и нужно, и к тому же вышколенным да и от природы отменным административным чутьем она догадывалась, что не пришло еще время для очередного шажочка. И нечего здесь рваться, ноздри раздувать, чтобы в один прекрасный момент не зарваться и не ощутить того самого страха, что прочно приплюснул полста лет назад психику ее отца. С помощью своей звериной изворотливости он избежал разоблачения в некомпетентности и досидел-таки в своем кабинете до пенсии, но страх перед разоблачением этим безнадежно искорежил некогда веселого, хваткого до жизни мужичка.