Цемах Атлас (ешива). Том первый

Пурпурный цвет щек Двойреле начал бледнеть. Ее большие серые глаза медленно наполнились слезами. В уголках рта появилась та же печальная улыбка, что и на помолвке, — улыбка взрослого человека, расстающегося с последней детской надеждой.

— Хорошо, — сказала она и смотрела на своего жениха, пока слезы в ее глазах не высохли. Цемах, выйдя из магазина, боялся повернуться, чтобы снова не встретиться с ней взглядом. На постоялом дворе он сказал хозяину, что уезжает. Было похоже, что тот удивился и испугался еще больше, чем невеста.

— А когда вы вернетесь?

— Не знаю, и вас это не должно интересовать. С этой Рейзеле, как вы ее называете, я все равно не встречусь.

— Я даже ни на минуту не думал о том, чтобы вас с ней сводить, — реб Янкев-Ицхок впал в дикую ярость. — Мне не хватало только связываться с Фальком Наметом. Это вы хотите встретиться с Рейзеле, но вам это не подобает.

Этого владельца постоялого двора с двойным — по именам двух праотцев — именем Цемах считал Ахитофелем[36], интриганом, хотя все, что тот рассказывал о Фальке Намете, было правдой. Однако правдой было и сказанное им о женихе. Когда Цемах уже сидел в поезде, направляясь в Ломжу, он думал об этой очаровательной брюнетке с умными глазами больше, чем о своей невесте.

Глава 4

Реб Зимл Атлас, высокий и тощий, всегда ходил, словно погруженный в молитву. Его низенькая и полная жена Цертеле выглядела рядом с ним короткой тенью, падающей в полдень от высокого тонкого дерева. В Ломже их называли «лулав с этрогом»[37]. В будни она носила на голове платок, а не парик. Парик надевала только в честь субботы. Три их сына уродились в нее и по внешности, и по склонности гоняться за радостями этого света. Цертеле считала мужа бездельником и передразнивала, как он постоянно стоит, задрав голову к потолку. «Что слышно, Зимл, наверху? Что тебе рассказывает потолок?» — обращалась она к мужу, подняв голову, и реб Зимл задирал свою еще выше.

Еще до того, как Цемах миновал возраст бар мицвы[38], у него один за другим умерли родители, и вырос он у отцовского брата, дяди реб Зимла. Учась в Новогрудке, Цемах редко приезжал домой на праздники. После возвращения из России он только один раз был в Ломже, на могиле родителей. С тех пор семья больше не видела его и не получала от него писем. Дядя и тетя только слыхали, что племянник вырос большим человеком и что у него даже нет времени, чтобы жениться, так сильно он занят созданием ешив. Его неожиданный приезд в Ломжу стал большой радостью для пожилой пары. Дядя раскачивался над ним, а тетя трогала его своими натруженными руками, гладила и плакала, говоря, что вот бы теперь его родители, будь они живы, порадовались!

Измученному племяннику было печально и хорошо чувствовать, что он находится среди своих родных, защищенный и охраняемый их любовью и преданностью. За его спиной стоял реб Зимл, похожий на длинный изогнутый шофар, который выставляют в месяце элул в окнах еврейских книжных лавок. Напротив стояла тетя Цертеле и дрожащими руками подавала ему свежее яичко. Цемах задумчиво стучал ложечкой по жесткой скорлупе и не мог понять, почему он годами пытался вырвать из своей родной души дом и семью. Когда один из его учеников, выпив глоток водки на Симхастойре[39], зашелся в плаче от тоски по оставшимся в России родителям, Цемах жестко высмеял его, что, мол, вместо того чтобы работать над исправлением своих личных качеств, ученик хочет, чтобы мама жарила ему картофельные оладушки и варила мясные тефтельки. Он вел себя со своими учениками как сыны колена Леви, которые в пустыне не оглядывались даже на собственных братьев и сестер. И чего он в итоге достиг? Он остался надломленным, без веры, без морали и без перспектив на будущее. Цемах все еще стучал ложечкой по яйцу и смотрел на не находящие покоя тетины руки. Она пододвинула ему солонку, краюшку хлеба и умоляла, чтобы он ел. Почему он сидит такой печальный и задумчивый? Его родители, будь они живы, порадовались бы ему.

Днем старички были заняты в своей бакалейной лавке, а их племянник оставался один в квартире. В спальне стояли две высокие застеленные кровати, дремлющие в обывательском покое. С комода, растрескавшегося от старости, смотрели с фотографии дедушка и бабушка уплывающими вдаль взглядами давних набожно прожитых лет. В холодном зале, под занимавшим полстены зеркалом, на столике стояли два высоких серебряных светильника с длинными белыми, необгоревшими свечами. В зале всегда царила вечерняя печаль исхода субботы, вечная предзакатная грусть. Из зеркала, запотевшего от холода и посеревшего от времени, на Цемаха пялилось потухшее лицо и спрашивало, почему ему не годится в жены Двойреле Намет. Он отвернулся от зеркала и сказал сам себе, что его дяде и тете Двойреле Намет наверняка бы понравилась. Однако ему придется жить с ней в Амдуре у тестя, ее отца, который не даст приданого и обещанных двух лет содержания. Ему снова придется скитаться, но на этот раз уже с женой и детьми. Нет, это сватовство не для него.