Цейтнот. Том II

— Как скажете, — неожиданно покладисто согласился Иван и покинул кабинет.

Меня вкрадчивые интонации куратора нисколько не порадовали, и я не удержался от тяжёлого вздоха. Тот погрозил пальцем.

— Излагай!

Откровенничать нисколько не хотелось, но и запираться не было ровным счётом никакого смысла, вот и рассказал вкратце о розысках диверсантов. О перестрелке и вовсе упомянул лишь вскользь, но этим собеседника не обманул, куратор вцепился в меня будто клещ и очень скоро вытянул все подробности.

Удивительное дело, но округлое лицо Альберта Павловича после этого разгладилось, отчасти даже приобрело благостный вид.

— Ну наконец-то тебя проняло! — заявил он вроде как с облегчением. — Я уж, грешным делом, побаиваться начал, что однажды просто сломаешься. Или хуже того — не осознаешь и не прочувствуешь ничего вовсе.

— Вы о чём вообще сейчас? — захлопал я глазами.

— О потере невинности. Точнее, об осознании оного факта. Ну что ты уставился на меня, как баран на новые ворота? Речь исключительно о духовном аспекте невинности, о грехе как таковом, заповеди «не убий» и собственном несовершенстве.

— Понятней не стало!

Альберт Павлович улыбнулся.

— Обычного, не сказать — нормального человека, проняло бы ещё после первого эпизода. Да, ты лишь защищался, но через день или два непременно должен был случиться некий духовный надлом. Даже на войне такое не редкость, а ты всё же не врага застрелил, а сослуживцу в тёмном переулке ливер прожарил!

Последняя ремарка собеседника показалась мне откровенно неуместной, но я подавил раздражение, не позволив вырваться тому наружу. Куратор же как ни в чём не бывало продолжил:

— У тебя поначалу даже толком осмыслить случившееся возможности не было — то одно, то другое. Нарушители, диверсанты, перестрелки, облавы. Всё больше, больше и больше! И всё секретней некуда. Даже клиническому интроверту иногда требуется поплакаться кому-нибудь в жилетку, а тебя обклеили подписками о неразглашении почище бандероли сургучными печатями.

— К чему это всё? — спросил я, начиная терять терпение.

— Неосознанный и неосмысленный груз вины имеет свойство накапливаться. И в один не самый лучший день человек просто ломается и пускает себе пулю в голову. И это ещё честно и быстро. Другие ищут забвения на дне бутылки или поддаются подсознательному стремлению к саморазрушению и пускаются во все тяжкие. А у иных индивидов кризиса не случается вовсе. Для них убийство себе подобных — норма. Полезные люди, но только если держать их на коротком поводке. Не твой случай.

Я стянул перчатки, зажал лицо в ладонях и посидел так немного, потом спросил:

— Немного не понимаю. Я заполучил психическую травму, но это хорошо? Так, что ли, получается? А что девчонка погибла — это пустяки, дело житейское? Лес рубят, щепки летят?

Альберт Павлович кивнул.

— Не в моих принципах преподносить готовые ответы на блюдечке, но сейчас случай особый, поэтому скажу прямо: тебе жалко не ту девчонку, тебе жалко себя самого. И тошно от осознания того, в каком дерьме пришлось изваляться. Следующим порывом будет поквитаться с теми, кто вовлёк юную барышню в мятеж, но опять же отомстить тебе захочется за собственные душевные страдания. Просто прими как данность тот факт, что мы не мстители. Мы — беспристрастные регуляторы. Предотвращаем неприемлемое развитие событий и устраняем угрозу правильному. И ещё надо чётко отдавать себе отчёт в наличии пропасти между самопожертвованием свободного человека и запрограммированным самоуничтожением камикадзе!

— Да не в этом дело! — вспылил я и от избытка чувств даже соскочил со стула. — Я убил…

— Ты убил врага! — резко оборвал меня куратор, тоже поднимаясь на ноги. — Врага, на руках которого кровь твоих соратников! Тебе её жалко из-за юных лет и смазливой мордашки? Думаешь, у неё всё ещё было впереди? А тебе не жалко случайных жертв мятежа? Женщин, подростков, детей? Твоих сограждан, просто оказавшихся не в том месте и не в то время? А? Хочешь лелеять в душе мировую скорбь — жалей лучше их!

Я сглотнул, потом сказал:

— Лучше бы я выпил.

— Не наш метод, — отрезал Альберт Павлович, вытянул из кармана конфету в золотистой фольге и кинул мне. — Держи!

Конфета оказалась шоколадным трюфелем, и я отказываться от угощения не стал, зашелестел золотинкой. Куратор похлопал меня по плечу.

— Всё будет хорошо. Мы лишь делаем свою работу, не больше и не меньше. А когда всё закончится, вернёмся домой, избавимся от грязной одежды, вымоем руки и заживём прежней жизнью. Но только те, кто останется жив. Так что очень тебя прошу: постарайся не натворить глупостей.

Я как раз отправил в рот конфету и потому лишь молча кивнул.

— Профессиональная деформация личности — не самый безболезненный процесс, — произнёс вдруг Альберт Павлович, — но лучше отдавать себе в нём отчёт, чем оказаться однажды в компании пустой бутылки водки и пистолета с одним патроном, если понимаешь о чём я.

Меня пробрала нервная дрожь, продолжать этот разговор расхотелось окончательно, и я напомнил:

— Ваня нас потерял уже.

Куратор окинул меня скептическим взглядом, покачал головой и распахнул дверь.