ЦДЛ

– Каждая армия везла своего писателя (при слове «армия» Одиссей Моисеевич весь преобразился). В армии Наполеона был Стендаль. У Буденного был Бабель. До чего же разные – Стендаль и Бабель, как Буденный и Наполеон. Что и говорить – не в ту армию попал Исак. Мне кажется, было бы куда справедливее, если бы вы поменялись. Вы оба из Одессы. Оба писатели. Ты, не махая шашкой, дошел до Нью-Йорка в бесчисленной армии, правда без полководца (Андропов с Брежневым не в счет, они в арьергарде) – вызови коллегу, говорят, сейчас можно переселить, если, конечно, Израиль вызова не зарубит. Главный по вызовам, потому так вызывающе и ведет себя это маленькое государство, что в состоянии вызывать с того света. Только ему и разрешено это чудо пока сотворять. В крайнем случае вас обменяют – душу на душу, чтоб уже жить душа в душу, но по разные стороны баррикад. Большой писатель не может быть маленьким человеком, – задевал я его за живое, – еще Пушкин – негритянское чудо русского народа утверждал: гений и злодейство – вещи несовместные, и вообще маленькие люди – злобные корыстолюбцы…

– Нет, я попробую быть Бабелем сам, – сказал Одиссей Моисеевич.

В это время в баре вдруг воцарилась мертвая тишина. Явно кто-то в эту минуту родился. Может быть, даже писатель – на Белый Свет, как на белый лист. И действительно, Вася родила пятицветного младенца, все ж втихую, а пела «Интернационал» да и «Правду» о правде на ночь глядя читала, а советское кино, на которое валом валила, как всякий нормальный и ненормальный наш эмигрант (о советских выставках и не менее советских поэтах – одиноких гласах в пустыне зрительных залов даже там – у себя, а тут – нате вам – Вася их слушать бежит, я и не говорю). Говорят, Москва по такому ей милому случаю (ей и не снился приварок валюты такой) – для всех своих бывших подданных, мнимых и подлинных, недосбежавших, недообожавших, недоаплодировавших, а также недоучивших историю ВКП(б) и прочих недоделанных – БОЛЬШОЙ НЕСБЕГАЕМЫЙ хочет в Большом Нью-Йорке построить. Уже переговоры ведет. Явный подарок для девушки Васи. Ах, Вася, Вася!.. Ей не то что хотелось быть мужчиной, девушке это как-то не очень идет, ей очень хотелось быть еще патриотом. Очень уж ее прельщали не женские окончания женских имен, как правило иностранных – Мерседесе… или просто Бесс. Николь (Коля) или Марго (Марик). Элеонор, или просто Элен, или Айрин… Они казались ей намного звучней и красивей ее собственного, да еще двойного – Бася-Рахиль, где тоже не явно по-женски, но и как-то не по-мужски окончание, что неизменно вызывало недобрую улыбку там, куда она относила свои документы, будь то техникум носильщиков переходящего Красного Знамени или фабрика все и всех заменителей имени Серпа и Молота… Нет, имя явно надо было менять. Это она понимала давно и отчетливо. Конечно, хотелось бы найти какой-нибудь русский эквивалент всем этим Бесс, Улисс и Джоан, все же она была русской еврейкой, можно сказать, с молоком матери впитала культуру российскую из-под полы и ненависть, более легальную, чем культура. И вот после долгих и мучительных исканий, раздумий, борений, сомнений и взвешиваний «за» и «против», она стала называться Василис Варварович Голубкина. А что, вполне! Молодец, Вася!

Вот так постепенно Хавкин становился Гавкиным. Зусман – Зуевым. Малкинд – Палкиным, а Залкинд – Заворотниковским…

Невольно вспоминается эпизод недавнего конкурса на новый госгимн СССР. Вскрывают конверт, чтоб выяснить, что же это за гусь, написавший всем понравившуюся музыку, а победителем оказывается еврей, да еще с несмененной фамилией. Так и остался гимн старым.

Здесь, конечно, нас возмущает – и почему же достойная музыка не стала госгимном? Но никто не задается вопросом – а почему это еврею надо обязательно писать гимн Советского Союза?

– Кстати, а как поживает Сосипадла Ностальгиевна с Софьей Власьевной? – спрашиваю у окружающих дымов отечества, очень уж воровато пьющих свой дринк в полутемном американском баре (здесь во всех забегаловках и даже фешенебельных ресторанах темно, многие думают – для интима, а на самом деле – чтобы не видеть, что пьешь и что ешь, а главное – счет, который потом приносят). – Так как поживают, говорят, супруг их совсем обеззубел. Есть теперь где дикции его разгуляться, блистает теперь без цензуры зубов. Речь – это не что-то путное речь, а стеречь, чтобы путное не выходило. Так мы, гаврики, жили. А как ныне живем?

– Припеваючи, – сказали дымы (молчал лишь один художник Синявин, днюющий и ночующий в советском поспредстве), – вон, у черных танцующая походка, а у нас пересохло в глотке… – Намекнули. И я заказал им по новому дринку.