ЦДЛ

– Да все плачу, в смысле рыдаю. Должность такая. По-слезно платят. Ну а ты как? – обращается он к нашему режиссеру. – Все ставишь спектакли, чтоб не падали. Ну и как, стоят? «Ну что, не выходит у тебя камень, Данила-мастер, мать твою за ногу?! Ты уж поднатужься, сукин сын, милок…» Данила тужится – и вот он, камень, выходит. Шум, гам, грохот – и зритель упал. По принципу: спектакль стоит, когда зритель падает… Или царственные львы догрызают свою антилопу-гну. Гнут и догрызают. И глаза их при этом вполне умиротворенные, да и жуют неторопливо. Где-то трубят слоны и неприлично зевают гиппопотамы, не гибкие, но зато по-настоящему неповоротливые. Что толку, что косули гибкие, когда их жрут за милую душу, а вот сожри носорога – желудочек свой поцарапаешь, сладкоежка ты наш ненаглядный, вон он какой рог посереди твоего аппетита, как бы говорящий: накось выкуси! Здесь звери на воле, как в любом приличном зоопарке. Это когда-то они были сплошь клетчатые, кольчатые и концентрированные, как все у людей. Невыносимо вонявшие, и когда все равно лучше было попасть в них, чем в белую или красную книгу окончательно истребленных, – вдруг заговорил он о сафари, куда явно мечтал попасть. Сафари – это когда звери предоставлены сами себе, самые обычные звери, хищники и кровопийцы, кровососы и кровонюхи и так далее нечистоплотные существа, тоже по-своему респектабельные.

Боже, как же далеко они убежали от человека, считая его куда большим зверем, чем все они, вместе взятые. И попробуй с ними не согласиться – не они, а он носит их шкуры – приболел он душой за зверей.

– Сафари, – замечаю, – это когда звери на свободе, а ты в автомобиле, из которого не следует вылезать, как в Нью-Йорке или в любом другом большом американском мегаполисе, где они тоже на свободе, но, мне кажется, куда большей, чем в Африке.

Двенадцать

Брайтон-Бич. Соленый воздух. Океан народу. Рядом еще океан. Прошел почечник, и в воздухе провис запах немытого унитаза. Проследовал кто-то еще. Тоже, небось, в карманчик свой ходит. Интересно, сколько стоит здесь сострадание? Почем нынче забота о ближнем? Хау мени ныне человека спасти? Мне кажется, человека спасти – слишком здесь стоящее дело. Человек здесь в состоянии заболеть при одной только мысли, что он вдруг заболеет. А умереть – не приведи господь! Невероятно дорогое удовольствие это. Вся трагичность смерти просто блекнет перед кругленькой суммой оплаты своих похорон. Истинно неутешные родные после умершего остаются. И если они были богаты, все одно останутся бедными родственниками. Нет, не случайно смерть здесь рисуют не с косой наперевес и безносой, а с глазницами бессчетных нулей, в которых, как в топках, сгорают последние сбережения. Вот это и есть смерть.

– Это, видимо, специально, чтобы люди не мерли как мухи, – предполагает Ардальон, работавший в самом религиозном театре, к тому же за копейки, а ныне плачущий на похоронах.

– Вот ар ю токинг ебаут?[16] – вскрикивает Вадя Незнанский. – А охрану здоровья со столь непомерным высоким тарифом как ты объяснишь, ведь библейские «око за око» и «зуб за зуб» уже вполне применимы к дантисту и окулисту, а «почка за почку» или «кадык за кадык» – лярингологу и почковеду с терапевтическим уклоном.