ЦДЛ

– И не только в Америке, – дополняет Одиссей Моисеевич, – в Израиле союзов писателей – два, и, по-моему, собираются открыть третий. Иногда создается такое впечатление, что все евреи стали писателями.

– Естественно, не татары же Библию писали! – говорит Ардальон. – Другое дело – они даже Бога исключают из своей компашки и, по-моему, даже Мессией Его не считают, а если считают, то не столь уж важной. А ведь Бог-то – еврей! Его даже антисемиты любят. И еще говорят, что евреи обожают друг друга.

– Ложь! – восклицает Одик. – Такой вражды, как в Израиле, я нигде не видел. И не только среди писателей. Там друг другу вцепляются в пейсы даже абсолютно неграмотные. Лично я там потерял часть своей шевелюры…

– А меня никогда не тянуло в Израиль, меня всегда манило и гнало в США, – сказал Вадя – бывший младший научный сотрудник, так и не ставший старшим оттого, что сотрудничать не умел, – правда, я не знал, что и здесь евреев приравнивали к собакам и неграм. Я-то думал, что они давно скупили все эти заведения и поменяли вывески, разумеется тут же вычеркнув себя. Я еще в детстве увлекался и зачитывался Вальтером Скоттом, так и не уразумев, почему это Вальтер – Скотт, да еще с большой буквы и с запасным «т»? Постарше я уже читал наш настольный, настоятельно рекомендуемый и всеми нами любимый «Уголовный Кодекс» со всеми его положениями, уложениями и приложениями. И конечно же, географию на предмет – а не рвануть ли отсюда, а если рвануть, то куда? Мне почему-то всегда казалось, что ехать дальше некуда. Древние говорили: «Око никогда не насытится зрением, руки – делом, а сердце – любовью». Я бы добавил: «А ноги – путешествием». Как заметил Юлий Цезарь: «Путешествия избавляют от предрассудков». Умный был человек. Жаль, что убили. Может, поэтому география мое давнее хобби, а книги типа «Земной шар глазами нашего мира» или «Атлас Мира глазами нашего шара» всегда стояли на всегда походных полках моей готовности убежать. Вот и сейчас я частенько перелистываю «Атлас Мира», слава богу уже другого, и диву даюсь – даже в Аргентине есть провинция Кукуй (тоже, хочешь жни, а хочешь куй!). Одно и утешает, что этот Кукуй едва ли сравним с нашим Кукуем, где даже двенадцатилетним еще вчера командовали: «Эй, детки, хрен вам в зубы вместо конфетки! Л ну-ка, на шлепку становись!» (в нашем Кукуе расстрел почему-то всегда называли шлепкой) – и что вы думаете, становились как миленькие («сейчас вылетит птичка и клюнет»). Те, кому повезло пережить легкомысленный возраст, тоже вполне дисциплинированно шли потом в эту, пока еще живую, очередь, как-то примирившись и осознав, что коммунизм, тем более кому-то, добровольно не строят.

– Тем более что эти кому-то давно в коммунизме живут, – соглашается Ефеня-скульптор, – и тут уж ничего не попишешь, будь ты хоть трижды писатель, – сказал он и нехорошо посмотрел на Нерудова, ежеминутно подтягивавшего новые джинсы: ну вылитый ковбой, оседлавший свою судьбу.

– В нашей одной шестой, где мне тоже было тесно, – отвечает Нерудов, – и где я, как Незнанский, тоже чувствовал себя Робинзоном среди сплошных пятниц, так и не ставших средой, так вот, на нашем острове что писать, что не писать – действия идентичные – то и другое запрещено в неположенном месте.

– Да там только правительство смелое, а народ, прямо скажем, стеснительный, – говорит Одиссей Моисеевич, – это здесь, в Америке, все наоборот…

– А писатели, как известно, у нас все из народа, в рот фронт! – с жаром говорит Ефеня-скульптор-сварщик-конструктивист и как-то очень недобро обращается к Падле Евгеньевичу Нерудову, нашему прозаику, еще не ахти плодовитому: – Вот ты, Падло, писатель своего слова, я хочу сказать: ты лично – хозяин своего слова? – спрашивает наш пловец и герой, как Бомбар, переплывший однажды Черное море (ему оказался нужен берег турецкий, а вот Африка, да еще с Израилем, ему пока совсем не нужна).

– Между прочим, господин Разудалов-Попович, здесь тьма-тьмущая писателей, – возмущается Нерудов, – одних только членов союза имени Льва Николаевича Толстого, к тому же орденоносного, – чертова дюжина, вы лучше к профессионалам обратитесь, а не ко мне, отцу-одиночке своих произведений. Вот народ, – поднимал еще выше свои новые джинсы Нерудов, – как из лесу вышел, был сильный мороз, смотрю поднимается… – вдруг вспомнил он детство свое наизусть.