ЦДЛ

Куравлёв боялся заходить в дома. Боялся этого неистового страстного грабежа. Мечеть, та, что издалека казалась белым цветком, была разрушена прямым попаданием. Тлели ковры, ветер шевелил страницы книги. Курав­лёв испытывал острое любопытство писателя, которому война показала скрытую изнанку жизни. Война распорола чехол и вывернула наружу пота­ённую подноготную жизни. Теперь эта жизнь, изуродованная, беззащитная, явилась его острому, всё подмечавшему взгляду. Лоскутное одеяло, усыпан­ное ломтями глины. Столбики террасы, увитые виноградной лозой с сухими коричневыми листьями. Повозка, разукрашенная рисунками листьев, цветов, верблюдами и стоящими на одной ноге цаплями.

Он вдруг почувствовал страшную слабость, вялое бессилие, будто из не­го истекли все духовные силы. Торобов и автоматчики следовали за ним. То­робов негромко матерился.

Улица расширилась, превратилась в подобие площади. Кругом были лав­ки. Взрывы расшвыряли по площади коробки чая, апельсины, грецкие оре­хи. Куравлёв увидел на земле калошу, блестящую, с загнутым носом, выст­ланную внутри алым. Эта оброненная калоша говорила о бегстве впопыхах, столь быстром, что не хватило секунд, чтобы подобрать соскочившую с ноги калошу.

Он повёл глазами вперёд, на площадь. Глаза испугались чего-то. Он сно­ва посмотрел на калошу, и снова на площадь. И уже не мог отвести ужаснув­шийся взгляд. На площади были врыты два столба. Между ними протянута жердь. К этой жерди, с заломленными локтями, были привязаны четыре рус­ских солдата, изуродованных взрывами. У одного осколком снесло половину головы, и виднелся мозг в кровавых сосудах. Другой был смят взрывной вол­ной, бесформенно обвис, его глаза выдавились из головы с огромными, как куриное яйцо, белками. У третьего не было обеих ног, висели чёрные, про­питанные кровью лохмотья. У четвёртого не было руки, из плеча торчала сло­манная кость.

Куравлёв вдруг ошеломлённо подумал, что пикирующие самолёты, ата­кующие вертолёты, удары гаубиц убивали этих пленных солдат, и вся опе­рация по уничтожению Мусакалы свелась к убийству этих солдат.

— Мать честная! — ахнул Торобов. — Тут у Муллы Насима была тюрь­ма, держали пленных. Сами ушли, а пленных оставили!

Послышался металлический лязг. На площадь ворвались две боевых ма­шины. Встали. С передней спрыгнул комдив. Смотрел на убитых, боясь по­дойти. На его лице скулы ходили ходуном. Мимо бежали возбуждённые ма­родёры, подбирая на ходу банки с чаем.

Куравлёва на боевой машине пехоты вывозили из кишлака. На блокпо­сту он попросил остановиться.

— Кто-нибудь из кишлака выходил? — спросил он прапорщика, сидя­щего на башне.

— Никого. Только раненые собаки уходят.

Мимо пробежала собака с окровавленным боком, за ней другая проко­выляла на трёх лапах.

— А из людей никого, — сказал прапорщик.

Переехали мелкую реку. На берегу горел огромный костёр, толпились люди.

Держали над огнём насаженную на кол корову, медленно поворачивали.

Поздно ночью Куравлёв вернулся в Кабул. Засыпая в номере, видел бле­стящую чёрно-алую калошу с загнутым носом.

Глава тринадцатая

Утром Куравлёв позвонил в редакцию “Литературной газеты”. Стеногра­фистка записывала его репортаж. Он рассказал о разрушении Мусакалы, о рыжем сапёре, о реактивном вое “Ураганов”, о бомбоштурмовых ударах, о пленных, которых Мулла Насим использовал как “живой щит”. Рассказал о войне без прикрас, умолчав о минутах тоски, о корове, чей меркнувший глаз смотрел на него сквозь воду, и о чёрно-алой калоше, которая предше­ствовала зрелищу убитых солдат.

Через день репортаж появится в газете, и люди узнают об афганской войне из уст фронтового писателя.

В назначенный час появился майор Торобов. Сообщил, что желание Ку­равлёва познакомиться с работой спецназа удовлетворено. Но ему придётся лететь в Кандагар одному. В кандагарском аэропорту его встретят, посадят в вертолёт и доставят в Лашкаргах, в “Лошкарёвку”, как говорили военные. Там базируется батальон спецназа, перехватывающий караваны с оружием.

Куравлёв летел в Кандагар на транспорте, где, помимо него, находились два прапорщика, переправлявшие в часть двигатель БТРа. Перед взлётом Куравлёву выдали парашют, он набросил лямки, чувствуя спиной твёрдую упаковку парашюта. Смотрел в иллюминатор на близкие вершины, покры­тые снегом. Снег блестел, как глазированный. Вершины, сменяя друг дру­га, были похожи на чайные сервизы. Куравлёв представлял, как опустится на парашюте на глазированный наст, который будет хрустеть и крошиться. И вдруг остро, сладко подумал о Светлане, как она танцует, едва не каса­ясь вазы с синими быками. Устремил к ней своё желание, веря, что его страстная мысль донесёт до неё вид этих снежных вершин, снега с перели­вами солнца.

В Кандагаре его встретил грузный, усталый, плохо выбритый подполков­ник. Сообщил, что вертолёт будет только к вечеру. Повёл к зданию аэропор­та. Аэропорт имел вид ажурных арок, когда-то сверкавших белизной и хрус­тальными стёклами. Теперь же стёкла были побиты, на белых арках лежала копоть, виднелись следы осколков.