Царствуй во мне

– Полно, Валюша, ты, разумеется, сам можешь свою судьбу решать. 22 года не шутка. Я в твоем возрасте – ого-го! – в русско-турецкую в атаки ходил. Твой выбор – тебе с ней и жить. Но, чур, не сетовать потом. Жениться легко – ужиться трудно… Прости, сынок, что наставляю. И давай-ка в столовую: Алена, верно, ужин подала. А мне в храм Божий пора, не обессудь. А может, вместе?

– Нет, папенька.

– Мне Всенощной пропускать нельзя. Я же и в хоре, и старостой.

– Помолитесь за меня!

– Уж это непременно.

Отъезжая на следующий день, Дружной подмигнул товарищу:

– Смотрю, папаша твой того гляди в монахи подрядится.

Молодой Шевцов зыркнул острым взглядом:

– Кто дал вам право… Позвольте откланяться. Признателен за компанию.

– Что ты, Лера? Не сердись, братец. Уж я вперед дерзить не стану.

Шевцов не ответил, но лицо его смягчилось.

* * *

Подпоручик справился об убитых в морге Александровской больницы. В списке погибших его внимание привлекла фамилия Чернышов. Оказалось, что это мастер с Путиловского завода, 1850 года рождения. Осведомившись о месте жительства покойного, Шевцов отправился по полученному адресу.

На Первой Рождественской завернул в нужное парадное. Бесконечно долго поднимался на второй этаж; клацанье кованых сапог эхом отзывалось в лестничной винтовой спирали – или так ему чудилось? Переборов пакостный нутряной холодок, медленно приблизился к ровно покрашенной двери и постучал костяшками пальцев. Открыла несуразная прыщавая юница с печальными глазами, держащая на руках пышнощекую трехлетку.

– Вы к кому?

– Чернышов Николай Николаевич здесь проживал?

– Вы из жандармерии? Ваши сегодня приходили уже.

– Нет, я не из… Я по другому вопросу.

– Войдите, – посторонившись, пропустила офицера девочка, – Мама! Там опять насчет папы пришли.

Шевцов вошел в чистенькую кухню с большими солнечными окнами на улицу, украшенными ярким тюлем с рисунком из крупных георгинов. Жалко смотрелась на его фоне измученная бессонницей, с выплаканным блеклым лицом, нелепо и небрежно одетая женщина, сидящая на простом стуле. К ее коленям припал костлявый мальчонка пяти-шести лет, с подсохшими, грязными разводами от вспухшего носа к щекам. Его рыжие волосы торчали неопрятными клоками.

Шевцов собрался с духом:

– Вы вдова? Мои искренние соболезнования.

– Благодарствуйте. Вы знали моего мужа?

– В некотором роде – в момент гибели…

– Вы были там?

Шевцов замялся.

– Я был в оцеплении у Нарвских ворот.

– Вы стреляли?

– Отдавал приказание.

– Боже мой. Зачем вы здесь. Или вам мало того горя, что вы нам принесли?

– Я пришел просить прощения, сударыня. И если я только могу хоть чем-то быть полезен… Денежными средствами, либо помощью детям в получении образования…

Женщина взорвалась рыданиями. Пехотный подпоручик Шевцов поежился, чувствуя, что под мундиром покрывается гусиной кожей.

В дверях возник мрачный малокровный мальчик лет десяти – одиннадцати:

– Мама! Что?

Девочка, обхватив спину женщины, уговаривала с усталой безнадежностью:

– Мамочка, ну не надо, успокойся!

– Ой, Манечка, кровинушка… Скажи, чтобы господин офицер ушел.

Отрок полоснул обозленными глазами:

– Зачем маму тревожите? Что вам?

Шевцов поник головой:

– Конечно, я понимаю… Еще раз прошу прощения – если только возможно…

Он сконфуженно удалился.

– Господин офицер! Задержитесь, – на лестничный пролет выбежала долговязая юница, – мама сейчас не в себе… А нам еще жить… В посмертной пенсии для семьи папане отказано как участнику беспорядков… Передайте эти деньги мне.

– Непременно… Разумеется, – оживился Шевцов, поспешно извлекая портмоне. – И вот что: предоставьте мне возможность оказывать вам ежемесячное вспомоществование. Вплоть до совершеннолетия. Сколько вас у отца?

– Четверо. Еще сестра – три года, Варюшка. Поскребыш.

– То милое дитя, что было у вас на руках? Скажите, а вы случайно не состоите в родстве с…

– К графьям Чернышевым не имеем никакого отношения. Все спрашивают. У нас и фамилия иначе пишется.

* * *

В просторной столовой Валерия Леонидовна на правах хозяйки потчевала любезного гостя. Мать ее давно умерла, а отец так и не сумел утешить себя новым союзом, встретив ревнивое сопротивление единственной, боготворимой, своенравной дочери. Впрочем, позднее, перепоручив дитя Мариинскому обществу воспитания благородных девиц, он дозволил себе негласные отношения с незамужней дамой лет тридцати, навещая ее скромную квартирку в доходном доме.

Передавая Шевцову вазочку ароматного черешневого варенья, тонкокостная, рыжеволосая Лера в светло-лиловом поплиновом ниспадающем платье воодушевленно делилась только что прочитанными газетными новостями:

– Наше порочное самодержавие покрыло себя очередным позором – вы слыхали, Валерий?

– Что такое? Отчего столь нелицеприятная, можно даже сказать, жесткая характеристика?

– Как? Разве не преступление – цинично устроить кровавое побоище, расстреляв безоружный народ, включая женщин и детей!

– Ну… не такие они безоружные… И женщин с детьми зачинщики привели для своего прикрытия и для пущих жертв. А из отвлеченного понятия «народ» газетчики сотворили жертвенного агнца – и злоупотребляют им как только могут.