Царствуй во мне

– Теперь сопоставьте. Откуда взялись хоругви для запрещенного митрополитом выступления? Кто предоставил деньги на хорошо организованную подготовительную агитацию, включая противоправительственные земские петиции и откровенно революционные листовки и газеты, выпущенные немыслимым тиражом? И кто оплатил продуманные и спланированные стачки перед бунтовским походом, выдвинувшим, заметьте, не только экономические, но и политические безапелляционные и хамские требования? Кто составлял список этих четких требований в среде главным образом полуграмотных рабочих, вчерашних крестьян? Кто руководил организованными колоннами, ведомыми на смерть? И теперь основное: кому могло быть выгодно во время войны, в разгар боевых действий, обратить народный гнев на монарха и устои самодержавия – что, несомненно, предполагает измену?

Шевцов неуверенно спросил:

– Вы имеете в виду финансирование наших либералов и революционеров военным противником России и то, что волнения не случайны?

– Браво, молодой человек. Вы догадливы.

Генерал-майор понизил тон и оглянулся: крепко ли прикрыта массивная дверь.

– А теперь самое интригующее. Прошу не распространяться – сведения не для огласки. Получены из верных источников. Предварительное ослабление цензуры обеспечено министром внутренних дел господином Святополк-Мирским. Гапоновское «Сообщество русских фабрично-заводских рабочих города Санкт-Петербурга», скоро перешедшее от экономических к политическим требованиям, допущено при прямом попустительстве и даже потворстве Департамента полиции. После расстрела демонстрации смутьян-фанатик и организатор сообщества поп Гапон оставлен на свободе распоряжением градоначальника господина Фуллона. Непосредственный приказ о расстреле рабочих отдан начальником штаба войск гвардии генералом Мешетичем – Государь не был предварительно извещен. На сей счет инициировано расследование, но все уже свершилось. Вам о чем-нибудь говорит странное стечение всех этих фактов одновременно и в одном месте?

У Шевцова потемнело в глазах.

– Вы намекаете на возможную измену высокопоставленных лиц? Или на их некомпетентность?

– Упаси меня Господь кого-нибудь обвинять. Я просто перечислил очевидное. Но не исключено, что нам предстоит подставить Родине плечо, каждому на своем месте. А вы говорите – уйти со службы.

* * *

Дружной ехал с Валерием Шевцовым к его престарелому отцу. Из экономии молодые люди купили билеты 3 класса.

– Шевцов, ты объяснился с невестой?

– Валерия Леонидовна подулись и смилостивились.

– Так чем чело омрачено, о гений юный Петербурга!

– Да пошел бы ты…

– Вот те на! Или не рад помолвке?

– Оставь. Пустое. Лучше ответь: как ты можешь спокойно спать, есть, балагурить?

– Поясни.

– Тебе не снятся лужи крови?

– Зачем же. Их замыли.

– Будь ты на площади сам, испытывал бы иное.

– Валерий, ты не в меру впечатлителен. Жаль, конечно, погибших, но это уже случилось. И потом – надо было думать, знаешь ли, прежде чем в эдакую авантюру пускаться.

– Авантюру замыслил негодяй Гапон, в сговоре с политическими. Последних интересовала одна цель – расшатать ситуацию и обозлить рабочих. Они ее добились. Произошла трагедия.

– А рабочие что – марионетки? Вот ни с того ни с сего подхватились и построились?

– Нет, их не один год подготавливали: смущали агитацией о смене режима.

– И что, в результате этой агитации они внезапно помешались и отправились на явную и бессмысленную гибель?

– Нет. Не внезапно. Серж, мне не по себе. Это дух смуты, который странным образом сам себя питает и воспроизводит. Морок массового психического нездоровья, эпидемия помешательства. Способность критиковать улетучивается, разум помрачается, человек начинает жить и действовать в соответствии с какой-нибудь утопической и разрушительной идеей, свято в нее верит и ею руководствуется во всем, вплоть до разрыва отношений с родными, если те не разделяют его бредовых убеждений. Он готов бросаться на всех несогласных, словно бешеная собака. «Русский бунт, бессмысленный и беспощадный». И этот адский дух заразителен – вот в чем опасность. Эти люди не изолированы в сумасшедших домах, они разгуливают на свободе и заражают других. А мне не изобрести эликсира, чтобы излечить их.

– Знаешь, Валерий, не пора ли тебе самому у врача проконсультироваться? Ты меня беспокоишь.

– Перед глазами все один убитый… Весьма зрелых лет. Должно быть, дети остались. Сын, резвый школьник. Девочка какая-нибудь пузатенькая, с кукольными глазами и бантом в горошек. Мне бы хотелось разыскать их, помочь.

– Чем? Вернуть им отца никто не в силах. Или ты думаешь, они встретят тебя с распростертыми объятиями, когда ты сообщишь, как расстреливал главу их семейства? С радостью примут твои вспоможения?

– Вполне допускаю, что не примут. По крайней мере, совесть станет меньше тревожить.

Дружной пожал плечами, впрочем, сочувственно отнесшись к переживаниям товарища.

* * *

Друзья сошли на Варшавском вокзале в Гатчине и подозвали пролетку.

– Любезный, особняк отставного полковника Шевцова на Загвоздинской знаешь?

– Слыхал.

– Ты бы хоть тарантас свой в порядок привел.