Царское дело

–...Сюда, сюда за мной, здесь вход... подвальчик тут коридорный, аж с самого древнего веку, вот там они и есть, и с той и с другой стороны... Как вы убежали... ну, временно отступили, немцы храм открыли сначала по нашей челобитной, а как снаряды увидали, тоже заартачились.

Ну, вынайте, говорю. А их саперы говорят: “Невозможно, возможно только взрывать”. Не дам, говорю, взрывать, те отступившие временно не взорвали, а уж вам, разрешившим открыть, взорвать этот храм точно не дам. Подумаешь, настреляли дураки снарядов.

Сам штурмбанфюрер их приезжал, осматривал, на Литургии присутствовал, меня в упор взглядом своим буровил, даю ли, мол, гарантию, что не взорвутся. Даю, говорю, гарантию, гарантия одна, говорю – молитва. Спаси, Господи! Молите Бога о нас Божия Матерь Смоленская и Иоанн Воин... Вот дверь, вот сюда... сейчас свет зажгу... А как же, провели свет, видно чтоб было, а поначалу сколько раз голову об них расшибал, торчат... И чего-то их всех сюда стянуло, в подвал этот... Двадцать штук выволок...

– Погоди, как выволок, куда выволок?

– Как куда? Во двор. Это еще при тех, которые нынче отступили.

– Погоди! Так эта та груда, что ли?! Это – неразорвавшиеся?!

– Ну да. Больше ж некуда. Потом увезем.

Оба допрашивателя невольно остановились.

– Ладно, веди дальше.

– Да уж пришли, головой не заденьте, сейчас свет включу.

Свет включился, и – ударило в глаза: две стены, справа и слева в пяти метрах друг от друга, а из стен пупырышки продолговатые торчат навстречу друг другу, будто не стены, а два ежа больших лежат, топорща иглами друг на друга. Ойкнули, вскрикнули допрашиватели.

– М-да, – сказал тот, кто постарше. – А над всем этим, значит, место, где мы сидели?

– Ага.

Тот, кто помоложе, ничего не спрашивал, он шел крадущейся походкой по подвалу и озирался. Знавал он толк в артиллерии и артобстреле. Он наблюдал невозможное. Столкнулись два снаряда в точке своего приземления, что с ними должно быть? А когда камни пробивали?! Почему они не взорвались? Этот вопрос и задал тот, кто помоложе священнику Ивану Скудоумову. Тот пожал плечами и сказал тихо:

– Бумажненькая.

– Не плети ты мне про Бумажненькую, ты мне по делу говори, чего ты тут наколдовал?!

– Да ведь это каждую секунду взорваться может! – прошипел старший допрашиватель.

– Это не взорвется, – громко сказал иерей Иван Скудоумов.

Старший допрашиватель призакрыл глаза. После первой секунды призакрытия взрыва не последовало, как и после второй. Он открыл глаза, глянул на допрашиваемого и окончательно понял, что не взорвется. И еще понял, нет, почувствовал, что сейчас он узнает выбоины от своих пуль около Всевидящего Ока.

– Ну тогда нам придется взорвать его самим, – уже спокойно сказал старший допрашиватель. И нечто вроде ухмылки показалось на краешках губ. – Прикасаться не то что к снарядам, к стенам нельзя. Да здесь и говорить громко нельзя. Ахнет вот сейчас – на Луну улетим. Точнее не мы, а ошметки наши. Вместе со всем поселком. А поселок прямо сейчас эвакуировать. И ни на какую мою папочку ты не кивай. Со-дей-ствие ему!.. Содействие, чтобы люди целы остались.

– Ишь, как особый отдел людей полюбил.

– Мышь пробежит сейчас вот по этому, вот торчит, 122-х миллиметровому, и все!

– И как же ты будешь взрывать?

– Дерну за веревочку, чтобы вон тот кирпич вон на тот снаряд упал и все.

– Да зачем же дергать-то, веревочку опять же тянуть. Какой, говоришь, снаряд-то? А вот потяжельше камешек, – не успели оба допрашивателя сообразить, как поднял допрашиваемый из под ноги камень размером с кулак кулаковедерного бросателя и бросил в тот самый снаряд.

Звякнуло, отскочило. Тишина. Тут младший допрашиватель очнулся от оцепенения. Нет, не было страха у него перед тем, что могло сейчас произойти, когда б ошметки его на Луну полетели. Нечто другое вцепилось в сознание – непонятка. Мало было непоняток на его коротком жизненном пути. Все они или рассасывались сами по себе, или он сам уничтожал их быстренько своим особо-особистким волевым усилием. Даже вкраплинки растерянности не должно быть на жизненном пути человека. Удел человека растерянного по жизни – никчемность, маята, пустота и зуботычины, которые быстро оборвут эту жизнь. В этом младший допрашиватель нисколько не сомневался.

– ...А первые снаряды мы с художником одним выносили. Тут он прятался от вашей конторы, арестовать его должны были. Не вскидывайся, начальник, не достать его теперь – десятый крест на погосте после бать-Кузиного креста – его крест...

Гляжу, сидит, храм рисует, ну и все, что рядом, а рядом – крапива в два роста, а из храма – березы в руку толщиной, купола без крестов галками облеплены. И именно это ему больше всего и нравилось. “Люблю, – говорит, – запечатлевать запустение”. И вообще, он млел от запустения, от развалин, от заросшести.

А я и говорю ему: так в Евангелии перед словом “запустение” стоит слово “мерзость”, а вместе – “мерзость запустения”. Эх, сколько спорили с ним... интеллигент...