Царский угодник

– Сердце отказало! – констатировал один из врачей. Распутин, реагируя на его слова, открыл глаза. Столичная газета «Речь» в тот же день поместила сообщение, что Распутин был перевезен в больницу в Тюмень, где ему произвели операцию, «после операции раненый потерял сознание и в 6 часов вечера скончался».

Великосветский Санкт-Петербург – извините, великосветский Петроград – снова завыл от горя (впрочем, некоторые от радости).

Тюменский врач Владимиров сделал Распутину вскрытие брюшной полости и обнаружил, что воспалилась задетая тесаком брыжейка.

Через день великосветский Петроград узнал, что Распутин жив, и перестал выть. Но… «Опасность рокового исхода не устранена» – такую телеграмму поместил на своих страницах «Петербургский курьер».

Буквально следом «Петербургский курьер» поместил еще одну телеграмму, срочную:

«Ночью повысилась температура. Как передают лица, находящиеся у постели больного, Распутин крайне подавлен полученной им телеграммой из Петербурга о сербско-австрийском столкновении».

Когда Распутину прочитали эту телеграмму, он вяло пожевал ртом, попросил промокнуть ему мокрый лоб.

– Все равно не верю, что мы с германцем схлестнемся! – сказал он.

– Так развивается же сюжет! Развивается! – резким голосом произнес Гагенторн. – Кто ему может помешать? Я? Вы? Вряд ли, батенька! Не дано.

– Я должен помешать. – Распутин перестал жевать ртом, Гагенторн в ответ только хмыкнул. – Если хватит сил, – сказал Распутин.

– Вот именно! – Гагенторн снова хмыкнул. – Если хватит сил!

– И если буду жив!

– Угу, по знаменитой толстовской формуле: ЕБЖ – если будем живы! Но события раскрутятся так, что никто никого даже спрашивать не станет. Кашу эту варят не люди – государства. А для государств все мы – маленькие мошки.

– Верно, – произнес Распутин и закрыл глаза.

Следующие телеграммы «Курьера» были тревожными: «Жар повысился. Распутин все время находится в бреду. Опасаются последствий. Родные в отчаянии».

«Состояние плохое. К Распутину не допускают никого, даже родственников. Распутин снова обратился к властям с просьбой прекратить дело против Феонии Гусевой, которая сейчас лежит больная в тюремной больнице».

Что ощущал Распутин к Феонии? Ненависть, обиду, раздражение, злость, желание унизить, раздавить ее – хотя бы этим ходатайством, с которым он обратился к губернскому начальству. Или досаду, что вот так просто, ни за что ни про что попался, дал заколоть себя? Ну будто чушку перед рождественскими праздниками! Или в Распутине, когда он думал о Феонии, шевелилась тоска, откуда-то издалека накатывало прошлое, из прозрачной темноты возникало красивое, точеное лицо молоденькой монахини, которую он бил по щекам, требуя покориться, и дважды, не выдержав, ткнул кулаком под грудь, в разъем ребер, и злорадно усмехнулся, услышав, как у монахини перехватило дыхание и хрустнули кости.

Да, прошлое сжимало его клещами, Распутину многое хотелось переделать в нем, да, к сожалению, не дано было: оком он все видел, да зубом укусить не мог.

– Не могу, – страдальчески вздохнул Распутин, не открывая глаз, и повозил головой по подушке, – и грешен, и жалок, и слаб… кто я? Обычный человек!

Обычный человек часто бывает и грешен, и жалок, и слаб, но случается иногда такое, что жалость, слабость, душевная квелость, пороки и грехи, собранные вместе, производят гремучую реакцию – и слабый человек превращается в зверя, в гиганта, способного оглоблей сокрушить или хотя бы перевернуть мир. Распутин подозревал, что он принадлежит именно к этому разряду людей, и если бы ему дали оглоблю подлинней, он точно бы перевернул землю. Впрочем, он и так многое перевернул. Ну кто бы в его Покровском мог предположить, что простой мужик Гришка, сын Ефимов, будет сидеть за одним столом с самим самодержцем?

А Распутин сидит. И рассказывает, как угрюмые бородатые чалдоны бьют белку одной дробиной. Дело это тонкое, надо, чтобы дробина попала белке точно в глаз.

И заметьте, белку бьют не пулей, а обычной дробью, полным патроном, в котором дробинок этих, может быть, целая сотня, и если весь заряд попадет в маленького зверька, то в худшем случае рыжая шелковистая шкурка его превратится в сплошную дыру, а в лучшем – в решето. Но чалдоны стараются стрелять так метко, что из сотни дробин только одна попадает в белку и поражает ее точно в глаз – дырок лишних не делает, а там, где глаза, там уже есть дырки естественные, и это допустимо.

Царь любит такие рассказы. И царица Александра Федоровна любит. И царенок Алексей, к которому Распутин питает слабость – как увидит его, так в груди рождается невольное тепло и в висках возникает тепло, вызывает жалость: за что же природа так неласково обошлась с этим милым пареньком? То он хромает, то ни с того ни с сего у него подскакивает температура, то вдруг царапина никак не хочет заживать – все сочится, не засыхает, то голову начинает сжимать железным обручем…