Царский угодник. Распутин

«На реку бы, прочь отсюда, от людей, — бессильно подумал он, — отдохнуть бы, забыться. Но не дано, — понял он в следующую секунду, — даже если я спрячусь в воде, в земле, в воздухе — всё равно найдут. Везде найдут».

   — Григорий Ефимович, у меня к вам прошение, — ещё издали произнесла женщина низким, чуть надтреснутым голосом, подтянула платок снизу к глазам, закрывая нос, намазанный какой-то мазью, поклонилась, — не откажите!

   — Давай, — Распутин протянул руку, — давай прошение.

Та достала его из-под шали, это был лист хорошей плотной бумаги, сложенный вдвое. Распутин взял его, развернул. Прошение было написано крупными буквами, тот, кто писал, знал характер «старца» — Распутин любил, когда писали крупными буквами. Только вот из текста он ничего не понял — слова просто не проникли в него. Распутин махнул рукой, показывая, что письмо прочитает потом, дома, если он что-то не разберёт, поможет дочка — она грамотная, Матрёша, языки пытается учить...

Он хотел сказать, чтобы женщина приходила к нему домой, отметил, что она, несмотря на жару, обута в валенки, но ничего не сказал — валенки удивили его. «Значит, совсем худо этой бабе, — подумал он, — раз в катанках ходит, холод в кости уже проник. Не жилица... Но где же я тебя, мымра черёмуховая, ранее видел, а?» Женщина неожиданно резким и сильным движением выхватила из-под шали, откуда она только что достала прошение, нож. Распутин успел заметить, что это был прямой зазубренный тесак, старый, с сильно проржавевшим лезвием, отшатнулся в испуге от ножа, но женщина опередила его.

Она отбила в сторону Митю, стоявшего перед отцом, и стремительно, будто птица, вызвав оторопь у мужиков, кинулась на Распутина.

Тот выронил бумагу, охнул, но второй попытки уйти от ножа уже не предпринял, глаза у него потухли, он разом увял, словно из него, как из проткнутого шарика, разом вытекла жизнь. Ему сразу всё стало ясно — и почему он выиграл на ипподроме, и почему его втягивали в разговоры о войне, и почему его дом на Гороховой осаждали странные нищенки, и отчего несколько минут назад так странно плыла земля под ногами...

Внутри мигом возник холод, но он не был похож на испуг, это было что-то другое, совершенно неведомое, с чем Распутин раньше не сталкивался. Вместо того чтобы прикрыть живот, защититься, Распутин в странном движении раскинул руки, обнажился — и действительно почувствовал себя совершенно обнажённым, без одежды — и таким обнажённым ухнул в пустоту.

Жаркое, красное, пахнущее свежей кровью пламя вспыхнуло перед «старцем», загородило мир, проникло внутрь, вызвало оглушающе резкую боль — женщина ударила его ножом в низ живота, целя в лобок, но, понимая, что лобковую кость ей не пробить — для того, чтобы пробить, нужен был очень сильный удар, а она была слаба, — взяла чуть выше, и нож с булькающим звуком вошёл Распутину в живот.

У Распутина подогнулись ноги, он медленно пополз вниз, на землю — оторопевшие мужики подхватили его. Распутин молча повис у них на руках. Изо рта у него потекла розовая слюна. Женщина откинулась назад, выдернула из-под шали пузырёк — она всё прятала под шалью, как в кладовке, — вцепилась зубами в пробку, но выдернуть её не успела — Митя закричал громко, по-бабьи слёзно: «А-а-а!» — и ударом кулака выбил у неё пузырёк; он пока не понял ничего, кроме того, что эта женщина хотела убить его отца, одновременно с ударом постарался заметить место, куда улетел пузырёк, — почему-то эта деталь показалась ему важной, прокричал ещё что-то бессвязное, лишённое слов, пузырёк гирькой нырнул в пыль, над ним взметнулось жёлтое неприятное облачко, в ту же секунду к пузырьку кинулись два мужика, растоптали его каблуками, на поверхности пылевой простыни проступило мокрое пятно, одиноко блеснуло несколько острых стеклянных осколков.

У Мити неожиданно исчез голос, вместо голоса из глотки потекло сердитое зверушечье сипение, он кинулся к отцу и остановился в страхе: ноги отца были в крови — из Распутина почему-то сразу, в несколько секунд, очень быстро вылилось много крови. Митя прижал руки к лицу, не видя и не слыша уже ничего. Он даже не видел, как мужики скрутили женщину в чёрном.

Распутина на руках понесли в дом — «старец» был уже без сознания, он прижимал к животу руки, пачкался собственной кровью и глухо стонал. У Мити вновь прорезался голос — незнакомый, чужой, наполненный слезами, он икнул и проговорил надорванно, ни к кому не обращаясь:

   — Врача бы! А?

   — А! — крякнули мужики, неся Распутина. Один из мужиков забежал вперёд и, перевернувшись на ходу, заговорил, стараясь, чтобы было видно лицо Распутина:

   — Ефимыч, ты слышишь меня? Меня слышишь? Ты это, Григорий Ефимов... ты руки потеснее к ране прижимай, чтобы кровь не текла, ты это, Григорий Ефимов... кровь утихомиривай! Из тебя крови дюже много выбулькало. — Мужик потянулся рукой к животу Распутина, остановился боязливо, и один из нёсших «старца» — лохматобровый насупленный медведь — гаркнул предупреждающе:

   — Цыц!

И сердобольного мужика будто ветром сдуло, как в плохой сказке про нечистую силу: был человек и — фьють! — нет его.