Царский каприз

Маскарад, вполне удавшийся как в смысле веселья и оживления, в лицах, близко стоявших ко двору, не оставил особенно приятного впечатления. Государь уехал, видимо, чем-то недовольный, и все заметили, что это недовольство обнаружилось тотчас после его беседы с какой-то маской.

Кто была эта таинственная маска, так смело прогневавшая государя, мог знать только его друг и любимец, все время стоявший в начале той аллеи, в которую удалился император, и словно стороживший тайну царской интимной беседы. Однако он никогда никому не выдавал известных ему тайн и все придворные, на этот раз приравнявшиеся к любопытным женщинам в желании разведать последние обстоятельства на маскараде, терялись в бесплодных догадках.

Приятного впечатления из своего выезда в свет не вынесла и молодая княгиня Софья Карловна. Приехав на следующий за тем день к матери, она готовилась откровенно поделиться с ней, рассказать ей все случившееся с ней, но застала ее настолько больной и быстро ослабевшей от внезапного приступа сильной боли, что, забыв обо всем, поспешила послать за доктором.

Больная еще с вечера почувствовала приступ сильной лихорадки, но, не желая никого тревожить, не приняла никаких мер; она надеялась, что озноб, в последнее время часто тревоживший ее, пройдет бесследно сам собой.

К приезду Софьи Карловны жар у генеральши Лешерн усилился настолько, что она уже с трудом подняла голову от подушки, чтобы поздороваться с дорогою гостьей, и затем быстро заснула крепким и тяжелым сном, почти граничившим с беспамятством.

Перепуганная княгиня тотчас же послала за доктором, но его визит принес с собой мало утешительного. Медик констатировал наличность сильной простуды, осложненной нервным расстройством; будучи далек от тесного знакомства с условиями домашней жизни старой генеральши, он заботливо осведомился, не расстроилась ли больная чем-либо, и посоветовал по возможности удалить причину такого сильного нервного расстройства.

Княгиня выслушала его молча и порешила остаться при матери, через посланного уведомив князя Алексея Яковлевича о том, что она останется при матери до ее полного выздоровления. Она почти надеялась на это выздоровление, и что-то тяжелое, безотчетно налегшее ей на душу, грозило ей близким большим, невыносимым горем.

Окруженная искусными попечениями нескольких приглашенных докторов и заботливым уходом дочери и нарочно приглашенной сиделки, Елена Августовна как будто легче переносила свою болезнь. Она чаще просыпалась от своего тяжелого, непробудного сна и чаще узнавала дочь. В эти минуты умственного и нравственного просветления она спешила наглядеться на нее, не выпускала ее рук из своих горячих, сухих рук и, осеняя ее крестным знамением, с любовью шептала что-то, роняя редкие и крупные слезы на ее склоненную перед ней головку.

Князь Алексей Яковлевич не только не препятствовал жене проводить все время у матери, но, напротив, беспрестанно присылал специальных посланцев, чтобы узнать о ходе ее болезни, или сам заезжал осведомляться об этом и с несвойственной ему заботой доставлял в дом тещи все, в чем могла нуждаться молодая княгиня. По его совету в Петербург вслед за своей молодой барыней переселилась камеристка княгини Софьи Карловны, привычная к уходу за ней и способная быть помощницей ей в уходе за больной.

Княгиня чувствовала это внимание мужа, сознавала его и была благодарна за него настолько, насколько чувство благодарности по адресу нелюбимого мужа могло найти место в ее непокорном сердце.

Больная ни разу не вспомнила о зяте и ни разу не произнесла его имени; только когда княгиня однажды, вследствие настоятельной просьбы мужа, спросила мать, может ли князь навестить ее, старая генеральша как бы вздрогнула и тихо сказала:

— Не надо!..

Видимо, и на краю гроба она не могла и не хотела простить ему то горе, какое он внес в ее угасавшую жизнь.

До государя через его фаворита дошло известие о болезни старой генеральши, и он, как всегда великодушный, прислал к ней своих личных докторов, поручив им сделать для больной все то, что сделали бы они в случае личной его болезни. Но всякая помощь была уже несвоевременна, и лейб-медик Рюль, проведший несколько часов сряду у постели больной, на вопрос государя категорически заявил, что на выздоровление генеральши Лешерн нет никакой надежды и что рокового исхода следует ожидать в самом непродолжительном времени. Сказать это ее дочери он не решился. Он глубоко понимал, как тесно связаны между собой эти два существа.

А болезнь между тем все прогрессировала и с каждым днем, с каждым часом принимала все более и более угрожающий характер. Больная уже не принимала почти никакой пищи, и по целым дням молчала, лежа с закрытыми глазами и оставляя окружавших ее в сомнении о том, спит она или впала в полное беспамятство.

Так прошла неделя, долгая, мучительная неделя, показавшаяся несчастной, измученной княгине чуть не целым веком.