Царские врата

Он повел меня в пустой класс на первом этаже. «А как же вы пост-то бросили?» – пробормотала я смущенно. «А, хер с ним! День, народу много, никто не посягнет! Если только Бармалей… у-у-у-у…» Мы вошли в класс, дядька взял из шкафа пустой стакан, поставил на тумбочку, отошел, прицелился. Раздался хлопок. Стакан стоял как стоял. Я засмеялась громко. Дядька тоже натужно заржал, сунул пистолет мне в руки. Я видела – ему было стыдно, что он не попал.

Я подняла пистолет. И сразу нажала там на что-то.

Бахнуло, хлопнуло гулко. Стакан разлетелся вдребезги.

«Мать твою, – сказал охранник злобно-восторженно, – как это ты так, а…»

Лапнул меня за плечи, за грудь. Стал к стенке притискивать.

А у меня в руках пистолет этот был. Я как размахнусь – и пистолетом этим ему прямо в рожу зазвездила. Под глаз. Он как заорет! Выпустил меня.

Я со страху бросила пистолет на пол. Он отлетел в угол.

«Уродка…» – просвистел охранник. Его глаз быстро заплывал темным, лиловым. Я пулей вылетела из класса. Мне навстречу шла наша училка по физике, Анна Павлиновна. «Ты чего такая красная вся, Лесина?» – спросила меня Павлиновна подозрительно. Я потупилась, волосы пригладила. «Это я… из спортзала», – соврала. «А-а», – сказала Павлиновна, но я видела, что она не поверила.

Я еле окончила школу и из-под палки, под нажимом родителей, поступила в ПТУ. Там были грязные стены и красивые чугунные перила, и лестницы тоже чугунные. Когда я приходила туда на занятия, я поднималась по лестнице и украдкой гладила перила: они казались мне живыми существами, длинными черными чугунными крокодилами, они сторожили старый мрачный дом.

Снаружи училище было краснокирпичным, как кремлевские башни или солдатские казармы. Педагоги курили, орали на нас, учеников, в обеденный перерыв торопливо ели, доставая из замасленных газеток пирожки с капустой, из баночек – салаты и творог: в училище не было ни буфета, ни столовой, а в ближайших кафешках продавали дорогущие тухлые шницели, кремовые пирожные, засиженные мухами, и жидкий кофе втридорога.

Я выучилась на фотохудожника. Диплом я защитила семью фотографиями. Мой дипломный цикл снимков назывался «Дети – наше будущее». Я ходила по городу с отцовым старым «Зенитом» и фотографировала улыбчивые рожицы разных детей. Дети с удовольствием позировали мне, если я их подговаривала сняться. Каких-то детей, конечно, снимала украдкой – они не видели меня, как я приседаю, целюсь, их щелкаю. Я сниму личико очередного ребенка, пленка закончится, я проявлю пленку в магазине – и смотрю, где я хорошо сняла, а где плохо.

И опять собираюсь и иду на улицу.

Как на рыбалку. Как на охоту.

И вот однажды, когда я моталась по городу и детей своих щелкала для диплома – что-то со мной такое произошло.

Это я уже потом поняла, что.

А тогда – ни черта не поняла.

Навожу объектив – снимаю. Навожу – снимаю. Навожу…

Вот отличная мордаха, подумала – и выхватила из толпы глазами румяное личико. Пацан лет пяти-шести. «Медведя лет пяти-шести учили, как себя вести…» – ни к селу ни к городу вспомнила я детские стишки, наводя объектив, устанавливая выдержку.

Пацан стоял около парапета набережной и сосредоточенно, деревянной палочкой, ел мороженое. Розовое мороженое. В вафельном рожке.

Снизу рожок протек, и растаявшее мороженое капало дитенку на рубашку, белые капли ползли по животу, плюхались на башмачки. Он ел. На румяном, как персик, личике было написано неизъяснимое удовольствие.

Я навела объектив. Выдержка была что надо.

Прицелилась…

…и выстрелила.

Я выстрелила, и я попала сразу. Ребенок раскинул ручки в стороны, будто пытался уцепиться за воздух. Будто хотел ухватиться за то, что исчезало, таяло с каждой секундой, как это розовое мороженое. Очень сладкое. Очень дорогое. Единственное.

Ребенок стал падать, и я увидела, как рот его раззявился в крике, но крика я не услышала. Я вообще ничего не слышала – оглохла. Уши будто мороженым залепило. По груди, по животу падающего мальчика ползло яркое, красное, темно-красное. Мороженое внезапно стало густо-вишневым. И горьким. Очень горьким. Соленым.

Я закусила губу. По подбородку поползло теплое, тоже соленое.

Мальчик уже упал на землю. Он все раскрывал рот в беззвучном крике. Дергал ручками. Сучил ножонками на асфальте. Нет, это был не асфальт, а странные белые, острые камни, выветренные, дикие. Как кости.

Я попала, я попала, шептала я себе тоже беззвучно. Я подстрелила его метко, наповал. Как птицу. Как дичь. Мальчика. Ребенка. Чьего-то сына. Чужую жизнь. Я отняла то, что не мной было рождено. Стояла, наблюдая дело рук своих. И вся покрывалась липким, как мороженое, холодным потом. Кошмар. Это кошмар. Он сейчас кончится. Сейчас. Сейчас. Надо только отбросить прочь винтовку. И больше не смотреть в прицел. Ну же. Ну!

И я с силой швырнула винтовку, тяжелую черную «моську», вбок.

И сама упала около нее.

И все кончилось. Все. Навсегда.

– Тетя, тетя, вставайте! Вставайте!

Я разлепила глаза. Глаза тоже залепили мороженым.

–Тетя, тетечка!

Пацан тянул меня за руку, чтобы я встала с тротуара. Его лапка была вся липкая от мороженого.

–Вы аппарат уронили!