Царевна Волхова

Эле порой казалось, что они играют в игру. Смысл этой игры был в продвижении к свободе. И Эля водила, а свобода, скрывавшаяся за светящимся силуэтом, то открывалась ей, то пряталась от нее. Ее светлая гостья помогала найти путь к освобождению. Эля уже научилась радоваться ненужности слов. И знала, что если ей не дано что-то понять, значит, она к этому ещё не готова. ПОКА не готова. Но она будет двигаться дальше и, если нужно, поймет. Все поймет… Поэтому не задавала вопросов, не пыталась вызнать священное имя. Она не торопилась. И в этом блаженном состоянии покоя пребывала вот уж немало дней…

Она не ведала счета дням. Ее время вело отсчет от начала общения с той, что являлась к ней. И её ощущения можно было назвать блаженством. Земные прежние чувства Элю мало интересовали, она готова была совсем позабыть о них. Ей поведали о мире ином — он стоял на пороге, он готов был распахнуть перед нею дверь…

Об этом мире поведала ей незнакомка. Та, которая обходилась вовсе без имени. Ее настоящее имя звучало на ином языке.

Что-то стукнуло в отдалении. Чьи-то шаги. Ближе, ближе… Шаркнула дверь. Белое… белый халат.

— Слава Богу! Она очнулась, очнулась!

Снова шаги, ближе, ближе…

Нет, она не хотела к ним возвращаться! С ними так пусто. Темно. Бездыханно так… Нет!

Усилием мысли она призвала на помощь золотой теплый кокон. И он вновь благодатным покровом укутал её.

Заведующий отделением, лечащий врач, медсестры, медсестры… И серая тень в белом больничном халате, просочившаяся в реанимацию как будто сквозь стены…

— Что? Как она?

Тасины руки дрожат. Затравленный взгляд перебегает от одного врача к другому. Что скажут они, всезнающие? Пророки этих больничных стен… Пятьдесят семь дней пробыла она здесь — пятьдесят семь мертвых, выжженных болью дней, которые её дочь, Елена, провела в коме.

— Анастасия Сергеевна, наберитесь терпения. Это только начало, ей долго ещё выбираться. Но, кажется, мы идем на поправку!

— Вы… — голос дрожит. — Вы уверены?

— Сами знаете, уверенности тут быть не может. Я обязан, как врач, сомневаться. — Голос скуп и тверд. Голос зав отделением интенсивной терапии, а попросту реанимации, Бориса Ефимовича Покровского. — А вы, мой совет, поберегите себя. Вы же на призрак стали похожи, Анастасия Сергеевна! Ступайте, ступайте к себе. Машенька!

Он только слегка наклонил голову, а уж чистенькая, светленькая медсестра Маша увлекала Тасю за собой в крохотную угловую каморку. Обходя все писанные и неписанные правила, главврач разрешил ей ночевать здесь на полу, на матрасе. Она это право вымолила!

* * *

— Маленькая моя! Эльчик… — Тася даже боялась дотронуться до родного своего существа, боялась спугнуть возвращавшуюся к дочери жизнь. — Эленька, ты… — она запнулась. — Ты меня узнаешь?

— Ма-ма… — ресницы качнулись, на изжелта-сером обострившемся личике чиркнула тень улыбки.

— Господи! Милая моя! — Тася, охнув, укрыла лицо в ладонях.

Шел третий день, как её дочь вышла из комы. Третий день, как Тася пыталась заговорить с ней. И только к исходу третьего дня поняла, что дочь её узнает.

Пятьдесят семь и три — шестьдесят. За окнами лепетал май. Еще несмело, вполголоса — поздний ребенок неуступчивой долгой зимы. Первые числа первые почки… Шелест и зеленый шум — это все будет потом.

— Эленька, скоро сирень зацветет. Ты так любишь сирень! И ландыши… да?

Ровное чуть хрипловатое дыхание. Белый куколь бинов на голове. Неслышное тиканье капельницы…

— Эльчик, скажи… ты что-нибудь помнишь? Ты помнишь, что случилось с тобой… там, в Загорянке?

— Мама. Зачем ты… постриглась?

— А… не знаю. Думала — вот отрежу волосы, и все беды от нас как рукой отведет. Захотелось хоть что-то в себе переменить. Глупо, да?

— Нет.

Он помолчали. Собственно, примолкла Тася, Эля все время старательно укрывалась за плотным пологом тишины. Мать понимала, ей не хочется говорить. А вот ей, Тасе, так хотелось слушать и слушать родной слабый голос! Убеждаться снова и снова, что Элька жива, что её возвращение из небытия — не сон, не иллюзия, что ужас притих, свернувшись в ногах кровати, он больше не скалится, заставляя пятиться к самому краю. К краю провала… Он отступил во мрак.

Как ей хотелось выговориться, наговориться — без умолку, всласть, поверяя родному своему существу все передуманное, наболевшее… Как хотелось кинуться к ней на шею, обнять и молить… молить о прощении. Ведь это из-за нее, Таси Эля попала в такую жуткую переделку. Она знала, что дочка простит, но сама прощения не искала.

Знала, что душа её теперь сгублена, что со дна её подымается что-то страшное, темное, застилая даже память о прежних надеждах, вытравляя все, чем была она — Анастасия Сергеевна Мельникова, по мужу Корецкая. Да, её больше и не было! Была совсем другая какая-то женщина… И какая ж она теперь — этого Тася ещё не знала. И отчего-то тайком подумывала: может, Эля поможет ей разобраться в этом? Поможет разобраться с собой… Так Тася окончательно признавала над собой Элино старшинство.