Невилль создает фантастическую картину борьбы вокруг российского престола в связи с матримониальными, династическими, политическими и даже конфессиональными планами Софьи. «Трудность была в том, — пишет он, — чтобы заставить Голицына согласиться на убийство двух царей, на которое она твердо решилась, считая, что этим обеспечит власть себе, своему будущему мужу и их детям. Князь, более опытный и менее влюбленный, представил ей весь ужас этого замысла и заставил ее принять другой план, более благоразумный и, очевидно, более надежный. Он состоял в том, чтобы женить царя Ивана, и ввиду его бессилия дать его жене любовника, которого она полюбила бы на благо государству, которому она дала бы наследников. А когда у этого монарха появятся дети и у царя Петра не станет больше ни друзей, ни креатур, в этом случае они повенчаются, и, чтобы их брак был признан всем миром, они добьются избрания патриархом отца Сильвестра, польского монаха греческой веры, человека очень опытного, который тут же предложит направить посольство в Рим для объединения Церквей. Когда это удастся, то вызовет одобрение и уважение». (Сразу видно, что католик Невилль не мог даже представить себе степень ненависти подавляющего большинства населения России XVII века к католичеству.)
«Затем, — увлеченно излагает автор дальнейшие „планы“ Софьи и Голицына, — они принудят Петра сделаться священником, а Ивана — громко сетовать на распущенность его жены, чтобы показать, что дети рождены ею не от него. Потом постригут ее в монастырь и добьются, чтобы Иван женился вновь, но так, чтобы они были уверены, что у них не будет детей. Этим путем, без убийства и без боязни Божьей кары, они станут во главе государства при жизни этого несчастного и после его смерти, так как в царской семье больше не останется мужских наследников».
Однако Невиллю даже этого мало. Он предполагал изощренное коварство фаворита правительницы, якобы стремившегося воспользоваться ситуацией для удовлетворения собственных амбиций: «Царевна, находя равно выгодными эти замыслы, охотно согласилась и предоставила Голицыну заботу о том, чтобы добиться их осуществления. Она не предвидела, что у этого князя были другие планы, отличные от ее собственных. Присоединив Московию к Римской церкви, он, надеясь пережить царевну, не сомневался в том, что добьется от папы того, чтобы его законный сын унаследовал его власть, предпочтительно к тем, кого он прижил от царевны при жизни своей жены».{367}
Можно было бы не уделять столько внимания фантазиям французского авантюриста, привыкшего судить о других по себе. Но дело в том, что «Записки» Невилля широко используются историками без должной источниковедческой критики, что порождает множество мифов о царевне Софье и ее правлении.
Андрей Артамонович Матвеев, в молодости предоставивший Невиллю немало непроверенной информации и внесший определенную лепту в создание приведенной выше фантастической картины, с годами стал мудрее и осторожнее в оценках. 30 лет спустя в мемуарах он описал отношения Софьи и ее любимцев достаточно взвешенно и точно. Не касаясь сомнительного вопроса о их интимных связях, Матвеев рассматривал только политическую составляющую фаворитизма. Он писал, что князь Василий Голицын «вступил в великую и крайнюю милость царевны Софьи». «Но однако ж, — замечает мемуарист, — в прямом всех тайных ее, царевниных, дел секрете скрытно самым видом, особливо же в советах стрелецких, всегда первенствовал Щекловитый».
По мнению Матвеева, именно последний пользовался особым доверием правительницы и служил главной опорой ее власти. Андрей Артамонович подчеркивал, что в преддверии неизбежной борьбы за власть с подрастающим Петром Софья «начала принимать благополучные и безопасные для себя меры»: «Того ради при своей начатой властолюбивой державе она, царевна, избрала из Разряда дьяка Феодора Щекловитого, великого лукавства и ума человека бессовестного, и пожаловала его в думные дьяки. И вместо князей Хованских поручила ему Стрелецкий приказ. Все тайные секреты свои между собой и стрелецкими полками к будущим намерениям ко обороне своей ему открыла и в великой содержала его при себе верности. И потом уже он, Щекловитый, в скором времени до палатной окольнической чести, по крайней ее к себе царевниной милости, произведен, вотчинами, и богатством, и дачею в Белом городе на улице Знаменке отписным двором князя Андрея Хованского удовольствован и обогащен был…»{368}