Цареградский оборотень

-- Под ним две сотни смердов*,-- добавил он.-- Да наша Слобода по договору... Тихо было. Кого ж на Поле не тянет, княжич?

Стимар не слышал его слов. Сойдя на землю, он встал на самом краю провала, так что из-под носков стали осыпаться вниз комки темного дерна. Он завороженно глядел в черноту, и хотелось ему кинуться туда очертя голову, как в воду -- здесь княжичу уже по своей воле хотелось потерять себя на миг, как случилось в глубине реки, и всплыть-очнуться по ту сторону сна, среди живых лип, маленьких зверьков и своих братьев.

Он наощупь подхватил поводья стоявшей рядом кобылицы и потянул ее за собой. Та уперлась и мелко задрожала всем телом.

-- Дорогу! Дорогу-то гляди! -- вздернулся Брога и храбро вырвал поводья из руки княжича.-- Дай сам сведу.

Стимар безропотно двинулся следом, пропустив вперед всех -- даже малого жеребенка. По узкой, косой тропе они спустились на дно гари, где из земли безликими идолами торчали огромные черные головешки, а сажа поднималась клубами при каждом шаге. Кобылица с малым стали темнее мастью. Люди же, как и предсказывал Брога, сделались похожи на шишей и кикимор, а вернее на таких человеков, какие в этих краях никогда не водились, но которых сам Стимар повидал во множестве в императорском дворце Царьграда. Потому при взгляде на Брогу княжичу не приходили в голову охранительные заговоры, а чумазому Броге -- тому так опять страшные слова в обилии лезли на язык.

Наверху Брога не успел умыться росой, не успел посоветовать княжичу сделать то же, как почерневший княжич вспрыгнул на почерневшую кобылицу и погнал ее к лесу, снова бросив слободского воина и жеребенка позади в несказанном удивлении.

Удивился и силенциарий Филипп Феор, которого к Большому Дыму неторопливо вез красивый корабль. Он задремал, и ему приснился всадник. Всадник чернел-мчался вдали по широкой равнине в полном одиночестве, а на слух казалось, что скачут широким галопом двое.

Филипп Феор от изумления приоткрыл один глаз, но не увидел никакого движения, кроме мерного взмаха весел и встречного безмятежного тока усеянных кустами берегов. Тогда он снова опустил веко и сразу услышал в своем сердце, как взмахнул крыльями черный голубь дурного предчувствия.

То, чего не увидел силенциарий, узрел воочию воин Брога. С поскакавшей от него кобылы вдруг разом слетела вся сажа и легла на стерню густым следом, будто всадник оторвался от своей обветшавшей тени и сразу обрел новую -- легкую и прозрачную, какая только и пригодна для ясного Божьего дня.

Ветер свистел у Стимара в ушах, рождая дурные предчувствия Филиппа Феора. Ветер срывал с ресниц княжича слезы, в которых высыхали, превращаясь в сажу его заветные цареградские сны о родных землях, зверьках и братьях.

Стимар гнал кобылицу, спасаясь от своего страха, что выскочил следом за ним из выгоревшего Лога. Тот, второй человек в его душе, какого не имел еще ни один из северских и ни один из всего славянского народа-племени, -- тот тоже спасался, и потому Стимар не мог понять, по какой причине спешит в лес и сдерживает изо всех сил дыхание, боясь запахов родной земли, тех запахов, что цареградскими ночами заставляли его сладко и горько плакать во сне.

Наконец княжич на полном скаку канул в старую дубраву, уцелевшую не только в его снах, но и в яви. Тогда и Брога, на глазах которого княжич разом пропал из виду, пришел в себя и, забыв вдруг о всех обережных словах, двинулся вслед за чужим страхом.

В полумраке, среди темных стволов под тяжелыми сводами крон, сквозь которые косо сквозили лучи солнца, княжич вспомнил темные колоннады Дафнея, верхнего Дворца, те ранние цареградские часы, когда солнце косыми лучами пронизывает порфировые аллеи, легкую и сумрачную их пустоту. Он вспомнил чудесный радужный блеск мозаик и узнал его в усеявших землю осенних листьях. Тогда-то страх отстал и остановился позади, уже не в силах войти за ним в дубраву.

Княжич вздохнул с облегчением, размазал по щекам слезы, потемневшие от сажи и навсегда вытекших снов, и стал высматривать сверху потайные дорожки, когда-то протоптанные в дубраве сыновьями князя Хорога. С седла и с открытой взору всех, своих и чужих, дороги он не различил ни одной из потайных, зато как только спустился на землю и сделал шаг с большой дороги в сторону, так тут же и попал ногой на узкую извилистую тропку.

Он не узнал и этой тропки, но уже не испугался новых потерь и не обронил слез.

Княжич подумал, что эта поайная тропка могла принадлежать братьям, сыновьям его отца, которые родились позже -- в пору его жизни за морем, во дворце.