Царь-рыба

– Зачем ведут дневники? – отложив тетрадь, закуривая, спросил Аким, глядя на затухающий огонь лампы, поставленной на полочку в запечье. Они старались обходиться печкой, берегли керосин, свечи, жир и горнушку засвечивали, лишь когда упочинивались. Эля не отвечала, не слышала вопроса, уйдя в те слова и мысли, что читал ей Аким, не всегда верно делая ударения, с трудом разбирая почерк Гоги, напористый, заостренный, – буквы прыгали, слова налезали одно на другое, будто торопились куда-то.

– В войну подбили подводную лодку, – опустив на колени упочинку, не открывая глаз, заговорила Эля бесцветным, тихим голосом, – лодка упала на морское дно. Команда медленно, мучительно погибала от недостатка воздуха, командир подлодки до последнего вздоха вел дневник. Когда лодку подняли и жена прочла дневник мужа, командира подлодки, она всю жизнь посвятила тому, чтобы изобрести элемент, вырабатывающий кислород, – и, чуть изменив интонацию, добавила: – Вот они какие бывают, жены! А вообще-то люди ведут дневники, когда побеседовать не с кем, замкнутые чаще люди, ну и те, которые знают или думают, что их жизнь и мысли представляют большую ценность…

– А-а! Понятно. Дальше тут стихи. Пропустить?

– Нет, читай! Все читай, времени у нас навалом. – Эля наклонилась к рукавице, на которую лепила латку, рукавицы не носились – горели, Аким таскал трещобник на дрова.

– „Большинство стихов записано в студенческие годы и в поле, – прочел Аким. – Они сочинены людьми, которые могли стать поэтами, но вообразили себя поэтами раньше, чем ими стали, пропили свой талант, истаскали по кабакам, вытрепали в хмельном застолье…“ – Аким прокашлялся и перешел к стихам:

Что же есть одиночество?
Что же это за зверь?
Одиночка – и хочется
На волю, за дверь?

Ну а может быть, просто —
Твой отчаянный крик
С нелюдимого острова
На материк?

Что же есть одиночество?
Что не понят другим,
И стихи, и пророчества —
Беспредметны, как дым?

И что все твои замыслы,
Все, чем жизнь дорога, —
Непролазные заросли
И мрачны, как тайга?

Что же есть одиночество? —
Не понять мне вовек.
Может, миг, когда корчится
В петле человек?…

* * *

Пустыня от зноя томится,
На дюнах молчанье лежит,
И дремлет с детенышем львица,
Качая в глазах миражи.

Под пальмою звери уснули,
Предательски хрустнул песок,
И львице горячая пуля
Ударила в рыжий висок.

Еще не набравшись силенок,
От крови разъярен и ал,
Вскочил перепуганный львенок
И тут же от боли упал.
Он вырос, враждуя со счастьем,
Крещенный смертельным огнем,
И знает, как, злая от страсти,
Тоскует подруга о нем.

Тяжелые веки прищурив
И вспомнив ту рану в боку,
Он видит песчаные бури,
Сыпучих барханов тоску…

Усталый, но гордый доныне,
В неволе людской поумнев,
Он рвется на голос пустыни,
Седой и бунтующий лев.

* * *

Едва прошла блистательная ночь,
Скабрезная и скаредная шлюха,
Уж новая – холодная, как нож,
В моем веселом доме бродит глухо.

О, эта ночь!
Простор, упавший навзничь,
Хрипит и содрогается от ветра.
И час, что не назначен и не назван, —
Стучится в окна,
Черепа
И двери.
Но, не дождавшись ясного рассвета,
Хранят наш мир уснувшие отцы.
… В такую ночь стреляются поэты
И потирают руки подлецы.

– У-уф! Ё-ка-лэ-мэ-нэ! – расслабился Аким. – Нисе не понимаю. Может, хватит?

– Что? А, хватит, хватит! Там еще есть стихи?

– Навалом! – Аким не заметил, когда начал пользоваться любимым словечком Эли.

– Завтра почитаем, ладно?

– Конесно! Куда нам торопиться! Пос-сита-аем! Завтра я тебе не это горе, – щелкнул по тетради ногтем Аким, – завтра я те стих дак стих выволоку!..

– Уж не сам ли?