Царь-рыба

Теми как раз днями Аким широко обмывал с друзьями в игарском ресторане будущее фартовое зверовство, а здесь вот люди загибались – кругом противоречия, и ликвидируй их попробуй. Всегда было и есть: одному хорошо, другому плохо и «живой собаке лучше, чем мертвому льву», – говорил на поминках Петруни тот самый «путешественник», что весь свет объехал и много чего изведал и знал.

Приподняв руку, Аким нажал на спуск – «мелкашка» щелкнула, и пуля, возможно назначенная Герцевым ему, Акиму, с визгом устремилась вдаль, зажужжала, раз-другой слышно задела за стволы кедрачей, топчущихся на выемках рыжего каменистого берега, нависшего над водой, и упала где-то. «Салют!» – вымученно усмехнулся Аким и повел лодку по Эндэ, к избушке, невольно бросая взгляды на «мелкашку» и пожимая плечами: очень все же иной раз занятно получается в жизни.

Когда Аким переступил порог, от окна отлепилось что-то белое.

– Гога… – словно бы опухшим языком не попросила, потребовала Эля.

«Ишь ты какая быстрая! – насупился Аким. – Черт черта знает! И эта начинает права качать!..»

Не отвечая девушке, охотник растоплял печку, поставил греть уху, вынес сваренные рыбьи потроха Розке, собрал на стол.

За ним неотступно следил вопрошающий взгляд, и когда свет огня, ворочающегося в печи, ударившись о стену, рикошетом попадал в угол, глаза отсвечивали фосфорически ярко, по-звериному затаенно.

«Ё-ка-ла-мэ-нэ! Какой-то тихий узас! Везет мне, как утопленнику!..» – и тут же удивился глупости поговорки. От рук и одежды сильно пахло утопленником. Мыл руки сперва керосином, затем водой с духовым мылом, но такой запах прилипчивый – не отдерешь. «Вонючка!» – вспомнилось Акиму, – не молвил, а просто влил слово мыслитель Герцев.

– Ну, как ты тут, одна-то? – полюбопытствовал Аким, дожидаясь, когда смеркнется, совсем погаснет за лесом клок неба, будто смазанный йодом ожог, обезвреженный по бокам зеленкой, – хлесткий утренник сулит закат, он поторопит в путь последнюю птицу, стронет с верховьев последние косяки рыбы, боящейся промерзнуть со льдом до дна; вот-вот отрежет заберегами и шугой багаж, хранящийся в устье Эндэ, без того багажа, без припасов им пропадать на стану. Все здесь определено, рассчитано на одного, не хворого человека. – Ну дак как же одна-то тут зимогорила?

– Эля! – прошелестело из угла.

– Эля! – подхватил Аким. – Я знаю. – И, продолжая мысленно жить своими заботами, повторил: – Эля! Очень приятно! – Споткнулся, вскочил, нашарил ее в углу: – Поднялась! Заговорила! Вот хорошо! Вот славно! – И дальше объяснялся, точно с глухонемой: – Надо мне. Груз! Груз, понимаешь, груз! Перевозить поскорее, припасаться. Мяса, рыбы заготовить…

– Гога! – прервала его девушка.

Аким осекся, поерзал на топчане.

– Пропал Гога, – мрачно произнес он, – ушел. Заблудился…

– Го-га… не может… – точно на ощупь собирая слова во фразу, не соглашалась девушка.

«Может, милочка, может! Тайга и не таких сковыривала, – заспорил Аким и удивился: – Ишь, как он ей мозги-то запудрил! Верит, а?!»

– Ногу подвернул, может, на медведя напоролся? Сорвался с утеса, в оплывину попал… тайга-а!

Эля всхлипнула, вжалась дальше в угол. Пазы в углу прелые, сыро. Аким молча вытянул ее из угла, приопустил на постель, укрыл, погладил по мягкой голове. На темечке, детски запавшем, теплела тоненькая кожа – опять жалко сделалось живого, беспомощного человека, прямо до крику жалко.

– Эля, слушай меня.

– Да-а.

– Я охотник-промысловик. Это мое зимовье. Ты после расскажешь, как сюда попали. Покуль слушай, че скажу.

Разделяя слова, будто диктуя в школе, Аким рассказал ей все о себе и о том, что им необходимо делать, чтоб не задрать лытки кверху; ей как можно скорее поправляться и быть терпеливой, все остальное он обмозгует, обломает, сделает, и они не пропадут.

– Жить-то хочешь ведь, правда?

– Жи-ы-ы-ыть!

– Вот правильно! Стало-ть, не плачь, не бойся меня. Останешься одна, тоже не бойся. Я буду все время с тобой. Только багаж…

Он настойчиво, изо всех сил старался убедить ее в чем-то. Эля напряглась, слушая, но поняла лишь, что этот единственный возле нее живой человек тоже куда-то уходит, и она вцепилась в него острыми пальцами, тряслась всем телом, всхлипывала, светилась слезами в темноте.

– Ну, ну, ё-ка-лэ-мэ-нэ! Как же? Пропадем же?…

Она так и уснула, скорее утишилась сном, держа в слабой горсти его рукав. Аким осторожно разжал хрупкие пальцы, посидел еще возле больной, повздыхал и, наладив все необходимое для существования: еду, питье, лекарства, тихо вылез из избушки. Розка, увидев ружье, радостно заповизгивала, запрыгала. Аким поймал ее, прижал собачью морду.

– Тихо ты! – Прислушался: в избушке ни звука.

В несколько уже коротких дней, загнав себя до полусмерти, изодрав шестом ладони в лоскутья, Аким поднял к стану багаж. Не в силах поесть, разуться, залезть в спальный мешок он воспаленными, слезящимися глазами уставился на Элю, пытаясь что-то вспомнить, сообразить, но ничего уже не могла его тяжелая головушка, он упал на лапник, проспал почти сутки.