Царь Петр и правительница Софья

Они вышли из палатки, пошли к морю. Ночь была темная, тихая, и тем ярче сверкали в неведомой вышине звезды весеннего южного неба. Московский и казацкий стан раскинулся на огромное расстояние, от берега Черного моря до низменного, поросшего камышами берега Гнилого моря, или Сиваша. Во многих местах мигали догоравшие костры. В камышах и в степи раздавались концерты весенних птиц: то бил свою весеннюю песню коростель, то перепел глухо стучал где-то в степи; протяжные, однообразные стоны «бугая», водяной выпи, заглушались немолчным говором лягушек. Издали темнели изломы какого-то огромного безобразного здания, это был Перекоп, его укрепленные башни «кули». Оттуда доносился иногда протяжный лай собак, да по временам слышен был крик петуха, рев верблюда… Какой чужой казалась для Голицына эта южная ночь!.. Как она не похожа на прозрачные, белесоватые весенние ночи его родной Москвы, которая, казалось, была так далеко, что не чаялось и возврата в нее… Сонное море тихо плескалось у берегов, а вдали, точно на небосклоне, мигали огоньки, словно звезды: это стояли в море турецкие кочермы да галеры с невольниками, в Козлов да в Кафу, вероятно, направляются, к невольничьим рынкам.

Голицын и Мазепа продолжали идти вдоль морского берега. По временам Голицын останавливался и, тревожно к чему-то прислушиваясь, всматривался в темную даль. Вдруг в том месте, где у моря кончалась московская сторожевая цепь, послышались оклики часовых.

— Эй, кто идет?

— Стрельцы полку Карандеева.

— А куда вас черт ночью носил?

— Боярин, воевода большого полка, посылал.

— За каким чертом?

— За водой… Тутотка вода гнилая, так мы сыскали там, за губой, воду добрую.

— Для че ж не днем ездили?

— Эка, лешие! Чего пристали! Сунься-ка днем туда, своих не узнаешь: родник, чу, на татарской стороне.

Из лодки, которая между тем пристала к берегу, стали выгружать какие-то мешки. Часовые, слышно, смеялись.

— Да что вы, лешие, воду в мешках что ли носите?

— Али не видишь, окаянный? Знамо, в мешках: бурдюками называются.

— Ай да карандеевцы! Скоро в решете воду носить станут.

Голицын знал, что это была за вода в мешках. Мазепа же догадывался, но молчал… Он понял, что осада с Перекопа будет завтра же снята, потому что сам же Иван Степанович и механику всю эту подвел.

Действительно, воротившись к себе и застав в своем шатре Кочубея за изготовлением универсала к запорожцам и в полки, Мазепа весело сказал:

— Ну, Василю, друже, кидай универсалы в огонь.

— А что, пане гетмане? — испуганно спросил Кочубей.

— Завтра повертаемся назад.

— Как так, не добывши Перекопа?

— Нехай его нечистый добывает! А ты возьми нотатки летописные и пиши.

Кочубей взял тетрадку, куда вносились главные события каждого года.

— Что ж писать, пане гетмане?

— Пиши… У тебя записано уже, как мы подступили под Перекоп?

— Записано.

— Так пиши далей: последи же, вдавшися до хитростей, когда войска начали под Перекоп шанцами приступати, татары, мира иская, поступили князю Голицыну искуп и ложными червонцами, в бурдюги насыпанными, его обманули, сверху только добрыми червонцами прикрывши. И тако все войско, хотя с трудом, однако охотно, ради корысти и славы Крыму достигшее, принуждено от стен градских с жалем и руганием на гетмана отступить.[7]

Окончив писать, Кочубей недоверчиво взглянул на Мазепу.

— Как же ты узнал все это, пане гетмане? — спросил он.

— Сам сейчас видел: при мне бурдюки из лодки выносили якобы с доброю водою для воеводы.

— А как ты узнал, что там червонцы ложные?

— Да я ж сам тайно салтану Нурадину и натякнул на это через шпега.

— Ну это почище деревянного коня Одисеева, — засмеялся Кочубей.

— И правда, Василю, — улыбнулся Мазепа, — жаль, что троянцы не догадались сделать то же с греками.

— А може, греки не такие были продажные корыстолюбцы, как москали.

— А може… Кто его знает!

XVIII. Самосожигатели

В эту же ночь и в те же часы, когда далеко на юге, под стенами осажденного Перекопа, пользуясь мраком южной ночи, стрельцы Карандеева полка таскали из лодки в палатку князя Голицына бурдюки «с доброю водою», на дальнем севере, в самом крайнем углу Онежского озера, в тишине таинственно бледной северной весенней ночи творилось нечто такое же таинственное, как и эта северная ночь…