Царь Петр и правительница Софья

— Кто ж он, почтенный, будет, Афедрон этот?

— Муж некий…

— Не Афедрон, такого имени и в святцах нетути, може Афинодор?

— Много ты знаешь!.. Сказано, Афедрон. И в Евангелии, чу, чтут: с Афедроном исходит…

— Об царе что ль?

— Знамо, о царе. Вон и сороки… видение было отцу Андрею, а царь вон с девками.

Но царь не слышал этих рассуждений москвичей о его особе, о видениях, о девках. Впрочем, он уже успел узнать эту рассуждающую Москву еще во дворце от матери — царицы, от бесчисленного множества царевен, теток и сестер, от всего этого «бабья», которое жило стариной и всевозможной чепухой: ему огадили эти вечные толки о «перстном сложении», о «трегубой аллилуе», об «аллилуевой жене»; все эти «бысть видение», в «сониях старцев», «в тонце сне», «некий муж», «жена некая»; эти «знамения», «сороки», «борода седенька», «бысть глас» — всей этой чепухе Москва верила, о ней только и говорила, и это злило «огненного мальчика», бросало его в крайности, в разрыв со всей этой темнотой, затхлостью, постоянными придирками матери: «это негоже», «это не пристало», «это не по старине»…

И вот он мчится в немецкую слободку, только бы быть подальше от двора, от этих постельниц, приживалок, дурок, ханжей и святошей. И он не мог не чувствовать, что в этой новой немецкой сфере ему легче дышится — его тут понимают и не пилят, не ноют.

— А какая была фестунг хорошая, крепость, — заговаривает хорошенькая Модеста.

— Зело хороша, — весело отвечает царь, — спасибо Гордону да Лефорту, они надоумили.

— Да у вас, государь, и глаз подбит?

— Точно, подбит, ловко угодили… ранили…

— О, да! Это почетная рана, эйне эрлихе вунде!.. И вам больно, государь?

— А зачем ты говоришь мне вы, разве нас много?

— А как же, государь? Ты — грубо, невежливо…

— Какое тут невежество! Мы и Богу говорим ты.

— А как же, государь, вы в грамотах пишете: мы, великий государь… И батюшка ваш так писал, хоть он был один.

Петр задумался, это ему еще никогда не приходило в голову.

— Это дьяки выдумали, — наконец решил он и обратился к другой своей спутнице, к Ягане, которая все время молчала, надув губки.

— А ты что, Яганушка, молчишь? — спросил он ее.

— Не хочу сердить вас, государь.

— Чем сердить? — удивился он.

— Собой.

— Как собой? Я твоих слов в толк не возьму.

Девушка молчала и следила глазами за копытами пристяжной, которые далеко отбрасывали комья снегу. Петр заглянул ей в глаза.

— Ты гневаешься на меня, Яганушка? За что? — спросил он.

— Я не смею гневаться на своего государя, — был ответ.

— Так что же с тобой? Сказывай… Какая муха укусила ее? — обратился он к Модесте.

— Не знаю, государь: теперь мух нет.

— Ну, так что же, Яганушка? — нагнулся он к упрямице.

— Как же, государь! — сказала та и вся вспыхнула. — Вы сами говорили, что терпеть не можете девчонок, гэслихе мэдхен…

И Петр, и Модеста рассмеялись.

— Да ты уж ноне не девчонка… ты, девка, красная девица.

Брови лебедины…
Глаза соколины…

Лошади остановились как вкопанные: они были у ворот дома Монса.

XVII. Под Перекопом

— А что ни говори, прав, многократы был прав наш потешный царек — от, когда брал на Москве-реке снежный Перекоп — город: не взять-де его Ваське Голицыну… Вот я и у Перекопи этой, а поди, укуси ее…

Так говорил сам с собою князь Василий Васильевич Голицын, мучимый в своем шатре бессонницей под стенами Перекопа. Это было через два с лишком года после того, как «потешные ребятки» Петра брали снежный город на Москве-реке.

Более чем стотысячная московская армия с Голицыным во главе и шестидесятитысячное казацкое войско с новым гетманом Мазепой действительно обложили Перекоп весной 1689 года.

— Да, укуси Перекопь-то эту, — ворчит про себя Голицын, — а она, царевна Софья, как похваляет меня!.. Дура, старая девка!

Он подходит к той части палатки, где поставлен походный киот, а перед ним раздвижной стол, покрытый дорогим персидским ковром и заваленный бумагами и книгами.

— Вот похвала другу Васеньке… Дура!

Он берет со стола письмо и, присев к канделябру с горящими восковыми свечами, читает про себя:

— Свет мой братец ватенка[4], здравствуй батюшка мой на многая лета и паки здравствуй, Божиею и пресветые Богородицы и твоим разумом и счастием победив агаряны, подай тебе Господи и впредь врага побеждати, а мне, свет мой, веры не имеетца што к нам возвратитца, тогда веры пойму, как увижю во объятиях своих тебя, света моего. А што, свет мой, пишешь, штобы я помолилась, будто я верна грешная перед Богом и недостойна, однако же, дерзаю, надеяся на его благоутробие, аще и грешная. Ей, всегда того прошю, штобы света мего в радости видеть. Посем здравствуй, свет мой, о Христе на веки неищетные. Аминь.

— Дура! И писать-то не научил ее Симеон Полоцкий.

Зол князь Василий, крепко зол. Скорее он смутен, чем зол. Это письмо вместе с другими бумагами и грамотами привез из Москвы гонец, боярин Сумбулов.