Царь Петр и правительница Софья

Юдин кончил чтение и взглянул на Хованского. Тараруй выпрямился на седле.

— Слышали, православные? — громко спросил он окружающих.

— Слышали-ста! — отвечали с разных сторон.

— И по оному челобитью, — продолжал Тараруй, — великие государи учинили милость: велели сей столп поставить. Такова в сем столпе сила.

— Как же, родимая, мне все невдомек, что это он вычел: кто кого вешать на столпе будет? Стрельцы бояр али бояре стрельцов? — обратилась знакомая уже нам старушка к своей соседке, монашке.

— А нет, баунька, — отвечала монашка, — не стрельцов будут вешать, а гадину, чу, медяну змеиным подобием, что вон отец Микитушка сказывал.

— А где же она, гадина эта, касатушка?

— А у Данилки-дохтура поймали.

— Медянка, баишь?

— Медяна… А на столп — от встанет новый столпничек, баунька, Агапушка — юродивый.

— Да как же он станет на яблоко-то, милая?

— Так на самое яблоко и встанет, потому — свят человек, — встанет эта и речет: царь Констянтин и мать его Елена! Не хвалитеся на срацынские цари…

— А кто ж цари — те эти, матушка?

— А Траян — царь со царицею.

— А для чего же тут змею, родимая?

— А для перстного сложения, баунька, аль не слыхала?

— Не слыхала, девынька, туга на ухо стала.

— Вот для чего, бабка, змея-то: как Агапушка будет стоять на столпе, и будут приходить к нему на поклонение вси людие, и который человек никоновскою поганою щепотью крестится, и того та змея охабит — укусит, стало быть, — и тому человеку нет исцеления.

— Ах, мать моя! Спаси нас и помилуй, Богородушка-Матушка!

Опять забили барабаны, и колыхнувшиеся толпы затерли собою и глухую старушку и словоохотливую монашку, которая так своеобразно понимала все слышанное.

XII. Царевна Софья у гадалки

Рассказанные в предыдущих главах ужасы, без сомнения, глубоко возмутительны. Мало того, они бессмысленны, как все в жизни, где главным двигающим фактором является человеческая глупость. Честолюбие царевны Софьи Алексеевны и боязнь потерять власть в союзе с таким узким умом, каким обладала эта царевна, заставили ее сделать своим орудием грубую силу, которая, кроме глупости и звериных инстинктов, ничем другим не обладала.

Стрельцы сделали все, чего от них ждала недалекая царевна. Но глупость — оружие опасное и обоюдоострое. Стрельцы побили всех, кто стоял на дороге честолюбивой царевны. Они возвели на престол, как того желала Софья, больного и слабоумного царевича Ивана. Они же сделали Софью соправительницею двух малолетних царей.

Софья, таким образом, по милости стрельцов, достигла всего, чего искала. Она правила государством.

Но в первые же дни торжества она почувствовала, что ее грызет глубокое беспокойство.

Мало того, беспокойство сменилось страхом. Она не понимала самой простой истины, что глупость и грубая сила в конце концов погубят того, кто вступает с ними в союз; однако чувствовала, что совершается что-то неладное.

В последние дни к ней доходили вести одна другой тревожнее. Родимица, собиравшая по всей Москве слухи и сплетни, начиная от торговок и потаскуш — монашек и кончая боярынями и княгинями с их сенными девушками, Родимица, обладавшая нюхом ищейки, и Васенька Голицын, у которого при его богатстве и связях находились везде шпионы, проникавшие во всякую щель, — и Родимица, и Голицын открывали ей глаза на все, что не могло проникнуть во дворец.

Вот и ночь давно настала, а царевне не спится…

Что ночесь мне, младешеньке, не спалось, не грезилось,
Не грезилось — много думалось…

— А! Да отвяжитесь вы, думы темные, уходите вы за сине море!

Она нетерпеливо подошла к окну и стала глядеть на спящую Москву.

— Не спит она, не спит… Я слышу, как копошатся в ней черви… Передавить червей надо!..

— Раскольники все мутят, а Тараруй масла в огонь подливает: чуют, что я стрельцов посадила себе на шею, так и им мнится на стрельцах выехать… Как же: не стрельцы уж они, мужичье серое, а надворная пехота… Я их избаловала: ежеден на «верху» обедают по два полка, пьют — едят с царского стола… Посадила свинью!.. Вот теперь себе столп поставили, монумент тоже! Монумент Тарарую! Ишь ты, новый князь Константин выискался!

Она задумалась, и счастливая улыбка заиграла на ее полных, чувственных губах.

— Васенька! Цветик мой лазоревый! Как жарко обнимал ноне… На колени к себе посадил… Экий шутник: я, говорит, теперь все московское государство обнимаю, Великую, и Малую, и Белую Русь у себя на коленях держу…

Но улыбка опять исчезла с ее полного лица.