Дзержинский настаивал, самым же упорным терпеливо разъяснял. Сильный, считал он, или молчать будет или солжет хитро, следствие в сторону уведет. Слабый же от страха не правду откроет, а повторит то, что палачу слышать угодно. Нет, пытать нельзя, надо оставить врага наедине с самим собой – в одиночке, в полной тишине, в полумраке. На день, на неделю, на месяц… Не выдержит человек, страхом и надеждой мучить себя станет. Вот тогда ему даже следователь лучшим другом покажется.
«Сам скажет. Так есть!»
Леонид невольно усмехнулся. Хорошо учил Феликс Дзержинский. Выучил! Летом 1918-го, когда Первочекист уже в Столицу подался, местные товарищи проведали про скорый приезд проверяющего с самого-самого верха. Обидно питерским стало. Колыбель Революции – и проверять? По приказу товарища Урицкого, главы ПетроЧК, взяли человечка прямо на вокзале и отправили туда, где полная тишина и полумрак. Пока в Столице спохватились, пока телеграммы слали, проверяющий во всем признался: и в шпионаже, и в спекуляции спиртом и даже в дружбе с самим Гришкой Распутиным, царицыным полюбовником.
Сильно гневался товарищ Дзержинский. А на что? Задержали гражданина ради обычной проверки, не били, не морили голодом. Сам все сказал!
Больше проверяющих из Столицы не слали, иначе ответили. 30 августа друг Есенина и Блюмкина Леонид Канегисер застрелил товарища Урицкого прямо на рабочем месте, в приемной Народного Комиссариата внутренних дел Петрокоммуны.
«Кукушка лесовая нам годы говорит, а пуля роковая нам годы коротит…»
Леонид прошелся вдоль избитых пулями фанерных щитов, толкнул ногой беззащитный табурет – и внезапно понял, что совершенно свободен. Не связан, не закован, при оружии и без конвоя. А что подвал маловат, так и мир божий не безразмерен. Ходи в полной воле от одной стены до другой. А не хочешь – не ходит, пляши или песни пой.
Свобода!
Проорал, эхо послушал, веселости собственной подивился. Револьвер-«бульдог» достал, руку вперед выбросил:
– Бах! Бах! Бах!..
– Ты бы, Ленечка, сперва патроны проверил!
На этот раз эхо ответило голосом Блюмкина.
– Я тебя предупредить хотел, но, знаешь, передумал. Взрослый человек, понимать должен.
Блюмочка, черный и кожаный, стоял как раз на границы тьмы и неверного желтого света. Руки по-наполеоновски – на груди, модная широкополая шляпа – на затылке.
– Патроны я проверил. Не холостые, Яша, не надейся.
Леонид неспешно прицелился. Не в самого Блюмкина – в его шляпу. Яков снисходительно фыркнул:
– Это ты – холостой, неженатый. А патроны – вареные. Знаешь этот способ? Там хитрость имеется, из кипятка надо сразу в холодную воду кинуть.
Щелчок, еще один, еще… Леонид опустил бесполезный «бульдог». Блюмочка покачал головой, неторопливо прошел к поверженному табурету. Поставил на место, пристроил на нем шляпу.
– Дурак ты, Лёнька! Тебе же «ствол» сунули, чтобы прикончить без всякой «попытки к бегству». Хоть во сне застрелят, хоть в клозете. Пальчики-то на железе твои, ничего доказывать не придется. Выкинь его к черту!
Пантёлкин взвесил в руке револьвер-предатель, но выбрасывать не стал, в карман спрятал.
– Тебе твой профессор привет передавал? Я вроде понятно расписался.
– Передавал, – улыбнулся Леонид, – подходи, ответ протелеграфирую.
Блюмочка пошевелил толстыми сильными пальцами, сжал кулак, но приближаться не стал, поостерегся.
– Ты его, Леня, не жалей. Вредный он тип – и хитрый. Мне-то его Агартха и без денег не нужна, и с деньгами признаться, не очень. Начальство интерес проявило, а этот,
«Худой, уши слегка оттопырены, нос длинный, нижняя губа самая обычная, верхняя очень тонкая…» Уж не об Ивановиче ли, друге-приятеле спирита Мокиевского, речь? Леонид хотел переспросить, но прикусил язык. Яков опять болтает о постороннем, в сторону уводит. Сейчас задаст вопрос…
– Он, наверно, тебе нажаловаться успел. Спятили дураки-чекисты, мистикой восточной головы забивают. Знал бы ты, Леня, какие сейчас дела сейчас на этом Востоке намечаются! Был я в монастыре одном, Шекар-Гомп зовется, так там такое, что старушке Блаватской и не снилось… Ты, кстати, с Фейгой был знаком?
На этот раз лгать не пришлось. Леонид даже посочувствовал хитрому Блюмочке. Старался, бедняга, крутил, петли делал.
– Блаватскую звали вроде бы Еленой. А с Фейгами знакомств не имел, ни с одной.
Не выдержал Яков, вперед шагнул, ударил взглядом.
– Не врешь, вижу… Лёнька, Лёнька, нужный ты человек, прямо страшно за тебя становится. Тебя о чемоданчике с Кирочной спрашивали? Не отвечай, уже доложили. У меня бы лучше узнали, глядишь, и подсказал бы… Отдай бумаги Георгия! Не нужны они ему, Лёня, не помогут уже. Нет больше на свете Георгия Лафара, да покоится он с миром. А мне и тебе его наследство ой как пригодится.