Царь Иоанн Грозный

И куда ни погляди в шатре – все облито светом от свечей, которые держат в руках молящиеся. Свет этот, неровный, дрожащий какой-то, колеблется и перемежается, особенно когда с Волги в раскрытый вход ветер залетит, надувая и выгибая парусом полотняные стены шатра. Руки, сталью окованные, иные в рукавицах, в перчатках боевых, осеняют пламя свечей от течения воздуха – и темнеет тогда в шатре… И больше еще сливаются во что-то бесформенное, неопределенное – те десятки сотен обнаженных голов, которые видны там, за раскрытой стеной шатра, слабо озаренные волнами света, наполняющего самою церковку…

Там, извне, сгрудились младшие воеводы, ратники простые, обозные люди… все, кому места не нашлось в самом шатре. И горячо они молятся, иные даже вслух твердят слова молений, словно надеясь, что так Господь скорее услышит просителей. Задние ряды в этой многотысячной толпе совершенно сливаются с окружающей их тьмою.

Набегающий с Волги клубами туман речной, расстилаясь над землею, кутая в пелены свои неподвижную толпу, еще больше сливает всю бесформенную людскую массу с общими очертаниями земли и неба, такими призрачными в этот темный, осенний, предрассветный час. Словно бы клубы тумана желают совсем сплотить, породнить темный хаос всего мироздания с неясными блестками душевных сил, оживляющих груди слабых и бессмертных в то же время творений людей, этих повелителей всего существующего на земле!

Порою клубы дыма от сжигаемого в кадильницах ладана вырываются за пределы шатра, сливаются с клубами растущего кругом тумана и, сплотясь в нечто неразрывное, нераздельное, неуловимое, катятся вместе и вместе исчезают, тают, достигнув известной, для них доступной, высоты…

Что в одном, то происходит и в остальных двух церковных шатрах.

Идет литургия. Творит обряды священный клир. Звучат голоса клирошан, которым отзываются восклицания диаконов… И громко, наряду с последним ратником, молится царь Иван, упав ниц перед святыми старинными образами, наследием доблестных дедов государя. Молит он Господа и всех святых заступников земли – не помнить грехов его прежних, дел его буйной юности!

– Господи, Спас Милосердый! Владычица, Царица Небесная! Защити и помилуй рабов своих… Пошли нам мощь и крепость одолеть врага, освободить из плена христианский люд! Да уразумеют и татарове поганые, агаряне нечестивые, что Ты есть Бог наш, и да поклонятся Тебе! Не помяни грехов и беззаконий прежних моих, но милостив к нам буди! Пречистая Богородица, моли Бога за ны!

Горячо молится царь, ниц распростерт перед святыней, так что кольчуга и наколенники его след оставляют, глубокий след на песке, заменяющем пол в шатре-храме… Долго молится царь. А служба торжественно, стройно своим чередом идет.

Вот зарокотала октава, могучего на вид протодьякона, начавшего чтение св. Евангелия, какое приходится на этот день. Огни свечей дрожат и сильнее мерцают, сдается – от густых звуков голоса чтеца. Слишком могуч этот голос и тесно ему в колыхающихся стенах шатра. Пронизав их, вырвавшись в раскрытую часть палатки, – далеко-далеко несется звук этого чтения, навевая неясный, священный трепет, вызывая невольные слезы умиления на глазах даже у самых грубых, распутных из воинов, широкой стеною стоящих за шатром, и у надменных воевод, наполняющих самою церковь…

Быстро время идет. Вот уж и засветлела узкая полоска неба там, совсем далеко, на краю, на востоке.

Облака, задремавшие на западе, словно белеть, вырезаться стали так слабо-слабо на фоне более темного неба.

Близок рассвет… К шести часам утра и солнце появится. Скоро это… Почему же не слышно никакого взрыва?

Ведь царь приказал, чтобы на самом рассвете первый подкоп взорвать и подать тем сигнал к началу приступа.

Закончил уж свою молитву Иван. Стоит весь напряженный, трепещущий, лицо пылает… Прислушивается чутко, и так ушел душою из церкви к тому, что за ее стенами делается, что даже не слышит громового голоса, читающего слова Евангелия, слова, возвещающие мир, любовь и согласие на земле между всеми людьми, как между детьми Единого Отца Небесного…

– И будет едино стадо и Един Пастырь! – возвещает благую весть мощный, красивый, захватывающий голос чтеца-протодьякона…

И вдруг раздался иной голос, словно пронесся удар громовой… Задрожала земля даже здесь, далеко от места взрыва, заколыхалось пламя на оплывших, тяжелых восковых светильниках…

Это взорвало подкоп, устроенный, под наблюдением Адашева, под стенами Казани. Человек при помощи пороха заставил землю раскрыть недра свои, метнуть на воздух все, что создано было потом и кровью, трудами и разумом других людей, и в громовом раскате, в реве воздушной стихии, потревоженной злобою людскою, словно прозвучал мощный призыв сатаны:

– На бой! На убийство! На братоубийство и кровопролитие спешите скорее, люди, рабы и слуги мои!

И, как бы повинуясь этому призыву, Иван закричал:

– Наконец-то!

И кинулся вон из шатра церковного.

При свете воскресающего дня можно было видеть, какой ужас творится в Казани на месте взрыва, у Аталыковых ворот.