Царь Грозный

Второй, жестокий и нетерпимый к любым возражениям, все чаще брал верх над первым, искажая мысли, чувства, заставляя делать то, что по зрелом размышлении и вспоминать-то не хотелось…

Он пытался рассказать о своей мечте митрополиту Филиппу, но тот не понял. Грозился даже проклясть за гибель презренных изменников… Сколько раз Иван Васильевич молил митрополита:

– Молчи, святой отец! Только молчи!

Точно заговаривал его от того непроизнесенного проклятия. Но они с Филиппом говорили словно слепой с глухим, даже люди разных языков больше понимали друг друга. Снова и снова пытался государь объяснить, что ради той большой его мечты о сильном государстве и сильной, пусть даже тиранической власти, можно пожертвовать попавшими под горячую руку людишками. Даже если эти людишки знатного роду-племени. Ну и что? Будто боярин не может быть изменником! Сам Иван Васильевич все меньше и меньше верил людям, особенно окружавшим его, тем, кто мог воспользоваться близостью, чтобы навредить.

А Филипп требовал прекратить казни, перестать лить кровь! И намерение создать в Москве орден вроде иезуитского митрополиту совсем не понравилась. К чему, ведь на Москве нет такой ереси, какой полна Европа. Словно только ради борьбы с ересью нужен орден… Нет, он нужен, чтобы показать, как должно жить – в молитвах и постах…

Иван позвал на митрополию Филиппа, потому что у того был порядок в Соловецкой обители, ждал, что с помощью умного митрополита устроит такой же порядок и в государстве. Устроит по своему высшему замыслу. Ради этого замысла не стоило жалеть изменников и сопротивлявшихся! Афанасий однажды спросил, загоняют ли в рай силой? Государю эта мысль почему-то понравилась. Если люди не хотят в придуманный им рай добровольно или просто потому, что не понимают, то он загонит силой!

А сопротивлявшихся почему-то с каждым днем становилось все больше. Это злило Ивана Васильевича до потери разума, он бесился, на губах выступала пена, принимался колотить посохом дурней. Метался по своим покоям, скрипя зубами.

– Огнем выжгу! Каленым железом! Господь простит прегрешения, поймет, что не для себя стараюсь, для них же!..

Малюта Скуратов, ставший просто необходимым, подхватил государево начинание, того хлебом не корми, дай показать Ивану Васильевичу свою преданность и готовность услужить. В Александровской слободе появились пыточные и узилища, каким могла бы позавидовать жестокая Европа.

С митрополитом полный разлад, Филипп окончательно отказался помогать загонять в придуманный рай русский народ, прежде всего бояр и своих же святителей. Это обидело Ивана Васильевича до глубины души. Нет чтобы попробовать понять красоту замысла, как торговка на рынке, повторяет одно и то же:

– Пошто кровь людскую льешь?!

Государь лукавил сам с собой. Когда он пытался на трезвую голову поразмыслить над своими делами и оценить сделанное, то понимал, что Филипп прав. От этого становилось еще тошнее, но виниться перед умным старцем совсем не хотелось, напротив, все больше хотелось доказать, что прав, прав, несмотря на все ужасы казней и творимой жестокости. А доказательства снова выливались в кровопролития, в безумные оргии, чтобы заглушить приступы проявления совести, все большую и большую жестокость.

Наступил день, когда Иван Васильевич без вида чужой крови уже просто не мог, как не могут люди жить без еды и питья! Хотелось пытать, ломать кости, жечь огнем, видеть боль и муку человеческую, слышать предсмертные крики. Второй окончательно взял верх над первым, зверь пересилил в царе человеческое. Дальше он уже сам с интересом наблюдал, как превращается в закоренелого убийцу, мучителя, как гаснет во мраке его душа. Больше не уговаривал Филиппа, он больше вообще никого не уговаривал, только уничтожал всех несогласных, всех, кого хоть чуть подозревал в этом несогласии… А иногда и просто так, потому что хотелось уничтожить…

Александровская слобода точно монастырь, только очень странный… И порядки в ней как в строгой обители, все под присмотром самого государя.

Очень рано, еще до первых петухов, Иван Васильевич со своими сыновьями взбирался на колокольню и дергал веревку большого колокола. На его густой низкий голос тут же отзывались меньшие колокола, в которые звонили царевичи. Причем если Иван делал это только из-за веления отца, то младший Федор увлекался, его перезвоном заслушивались. Когда маленький колокол под руками Федора начинал выводить уж слишком красиво, государь хмурился и заставлял прекращать перезвон.

– Батюшка, ну еще немного…

– В храм пора, не на праздничное веселье собрались…

Только заслышав голос большого колокола, опричники торопились в церковь, в четыре утра начиналась заутренняя. Опоздавшим грозило наказание.

– Восемь дней епитимьи и стол постный, а еще стоять столбом в углу трапезной, – определял кару сам государь.

И никуда не денешься, если жить хочешь. Иван Васильевич проследит, чтобы стоял и глотал слюнки, пока другие есть будут.