Царь Грозный

Что теперь делать? Уезжал, показывая всем, что обижен на изменников. Надеялся, что станут уговаривать не бросать Москву, не гневаться… что приползут на коленях с мольбами… А вышло? Стояли, широко разинув рты, и молча ждали, что будет дальше.

Как быть? Возвращаться просто нелепо, но и ехать некуда… Огнем обожгла страшная мысль: а ну как Старицкого вместо него царем назовут?! Тут же отмел ее. Нет, не могут! Он царем венчан, он жив и пока не отрекся, никого другого не могут таковым назвать!

А что, если отречься? И снова испугался – а возьмут и примут отречение! Тогда он кто? Князь и только. Из монастыря сразу вернется Ефросинья Старицкая, а от нее пощады не будет ни ему самому, ни сыновьям…

Самую страшную мысль – о том, что вдруг объявится тот единственный, с которым и Старицкие спорить не смогут, сын Соломонии – гнал от себя, не позволяя додумать до конца. Гнал, а она упорно возвращалась. Вот кого Иван Васильевич боялся больше всего, боялся до дрожи в коленях, до сердечного обмирания, всюду ему чудился призрак Георгия, виделась кукла из могилки Покровского монастыря, ряженная в детскую рубашечку…

Нет, никто не должен об этом не только знать, но даже чуть заподозрить! Малюта не в счет, тот не предаст, другим ни слова даже во сне, даже в предсмертном бреду!

И Иван Васильевич молил и молил Заступницу помочь, оградить от призрака его самого и детей. Просил одолеть… А нужно было просто просить себе спокойствия, потому как много лет этот призрак станет донимать его, не давая ни жить, ни даже думать по-человечески. Все будет казаться, что вот уже нашел Георгий Малюта, вот-вот уничтожит… Но снова и снова призрак ускользнет…

Был ли он на самом деле? Бог весть, но на семь лет жизнь московского государя превратилась в сущий кошмар, когда царь подозревал всех вокруг и отовсюду ждал удара в спину. Иван Васильевич стал не просто подозрителен, временами он казался умалишенным, непонятный в своей жестокости, а оттого еще более страшный…

Вместе с царем кошмарной станет жизнь и всей Московии заодно. Ведь именно среди своего народа, своего окружения Иван Васильевич станет искать спасенного Георгия, искать тайно, жестоко расправляясь с любым, кого хоть как-то заподозрит в причастности к спасению старшего брата.

Почти до утра стоял на коленях перед образами Иван Васильевич, усердно отбивая поклоны. Утром на его челе красовался огромный синяк от ударов об пол. Ужаснувшемуся Афанасию Вяземскому угрюмо ответил:

– У всех так должно, если не просто гнуться, а поклоны бить!

Царица Мария рыдала в подушку, у нее были красны глаза и распух нос, но на это никто не обратил внимания, не до царской красы. Мрачен царь, мрачны и все вокруг, ни смеха, ни громких голосов. Глянул бы кто чужой – словно похоронили кого…

А Ивану Васильевичу неожиданно понравилось и поклоны бить, и на коленях стоять. К нему осторожно присоединились те, кто всегда рядом – отец и сын Басмановы, тот же Вяземский, Скуратов…

Две недели простояли в Коломенском, но посланников из Москвы все не было. Конечно, государь делал вид, что никого не ждет, он истово молился и никому не показывал, что ему СТРАШНО!

За это время морозы вдруг сменились уже настоящей оттепелью, точно как во время казанских походов. Неожиданно пошли дожди, как и говорили старики, дороги развезло. Шли день за днем, из Москвы вестей не было, государь все молился, почти не разговаривая, остальные маялись от ужаса и неведения. Только 17 декабря снова ударил мороз, вмиг сковавший грязь. За ночь дороги встали. Снега не было, но не было и непролазной жижи.

Государь вдруг приказал назавтра быть готовыми к отъезду. А куда, снова промолчал. И снова никто не рискнул спросить, даже Федор Басманов. Его государь нынче не звал к себе вечерами, не ласкал взглядом, а то и рукой, не до верного Федьки Ивану Васильевичу. И снова шептал и шептал молитвы государь, бил и бил поклоны, садня себе лоб, умоляя Господа вразумить, помочь…

В Москву возвращаться не стали, немного пожили в Тайницком и заехали в Троице-Сергиеву лавру. Туда, конечно, отправился только сам государь с особо близкими людьми, даже царицу оставил в санях.

О чем царь беседовал с монахами, только им и известно, знали лишь, что каялся во многом, с игуменом говорил о Божьем провидении, о Божьей воле. Если честно, то и игумен не все понял из разговоров, только знал, что в смятении великом государь. Это было плохо, ведь на Московию со всех сторон вражины наползают, и Сигизмунд не прочь себе куски оторвать, и Девлет-Гирей, и те же шведы не упустят возможности… Не время кручиниться царю, ох, не время…

Над Москвой повисло тягостное ожидание…

Ходили упорные слухи, что, разгневавшись на бояр, государь собирается отречься от престола! Снова и снова заводили такие речи на торгах и в домах, страшно становилось от одной мысли, что останутся без государя, Богом данного. Словно осиротели москвичи, остались в лихую годину без отца родного… Это ли не конец света, если батюшка царь свой народ бросает?! Как тут Антихристу не прийти, коли Божьей милостью Русь оставлена?!